alexandrmen.ru (alexandermen.ru)

Библейская конференция. Институт востоковедения
5 июня 1990
фонограмма (0:35 8,5Mb)
Нам конференции выступали также А.Ч. Козаржевский и С.С. Аверинцев.

(Воспоминания А.Ч. Козаржевского об этой встрече вошли в фильм "Письмо" [Центрнаучфильм ТО "Яблоко"])


 Поскольку времени у нас не так много, я постараюсь сжато изложить основные пункты.

 Прежде всего, когда мы обращаемся к Новому Завету и к Священному Писанию в целом, сталкиваются две точки зрения. Одна точка зрения рассматривает эту книгу просто как памятник литературы, как памятник истории, другая подходит к этому произведению как к священной реликвии, абсолютно неприкосновенной и не подведомственной никаким научным исследованиям. В святоотеческой традиции эти две крайности были преодолены. К сожалению, сейчас многие богословы даже забывают о том, что первые критические вопросы библеистики подняли именно те самые святые отцы, которыми некоторые наши консерваторы любят клясться.

 Собственно, первым, кто поставил вопрос об авторстве четвертого Евангелия, Апокалипсиса был святитель Дионисий Великий. И если мы читаем у Евсевия Кесарийского всевозможные рассуждения о происхождении Нового Завета, мы попадаем в атмосферу каких-то дискуссий. Он делит все произведения священной письменности, которые, как вы знаете, были поручены ему Константином Великим для некоторой модификации, рассматривает их как непреложные, сомнительные и подложные, и часто у него нет определенной точки зрения. Это четвертый век, золотой век христианской письменности, и если мы пересмотрим воззрения отцов церкви на происхождение той или иной книги Ветхого и Нового Завета, мы часто встретимся с противоречиями, причем эти противоречия не острые, потому что вопрос не считался догматическим.

 Имеет ли это значение для нас сегодня? Несомненно, потому что Священное Писание - двуединый феномен, богочеловеческий феномен. И если историческая наука полностью игнорирует его таинственную духовную сущность, то односторонняя теологическая эгзегеза, которая пытается как-то избежать или отстраниться от его человеческой стороны,  оказывается часто источником многочисленных недоразумений или, прямо сказать, соблазнов, потому что возникновение критического подхода к Священному Писанию Нового Завета или Ветхого Завета, обоих Заветов, разрешило массу тех недоумений, над которыми средневековая эгзегеза, эгзегеза раннего возрождения, с трудом могла справиться. И собственно, современный человек, когда обращается к Писанию, он нуждается вот в этой предварительной работе, которая по существу, в значительной мере уже выполнена.

 Если мы оглянемся назад, то мы увидим, что с концом святоотеческого периода историко-критический, литературно-критический подход к Писанию стал угасать. И те мнения, которые стали наиболее распространенными, отождествлялись с преданием церкви, то есть Преданием с большой буквы, как традицией Церкви. Между тем, для нас, если мы строго обратимся к этому понятию, Предание есть, прежде всего, вероучительный комплекс, а не может и не должен касаться проблемы датировки той или иной книги. Если мы догматизируем или абсолютизируем авторство или датировку той или иной книги Нового и Ветхого Завета, мы можем оказаться в очень сложном положении, когда какие-то факты покажут нам, что традиционная датировка является ошибочной. Известны слова Альена о том, что кто писал Послание к евреям, один Бог знает, и о многих книгах Священного Писания так судили отцы Церкви. Характерно, что в канон были включены не книги по авторам, а книги по их соответствию, на этот раз, Преданию, духу Предания.

Были книги, обозначенные весьма авторитетными именами: Моисея, Еноха и других, но они оказались среди апокрифических книг. Между тем, никто не знает, кто писал книгу Иова. Она оказалась в каноне. В конце концов, никто не знает происхождения Книги Царей. Кто был автор? Если Вторую книгу Царств в нашем разделении еще традиция относила к Самуилу, то естественно, что книги Царей не могут быть приписаны этому пророку.

 Все эти соображения приводят нас к конфликту, который начал назревать в эпоху Возрождения, когда появилась ренессансная эгзегеза, когда Лоренцо Валла и другие ставили вопросы о подлинности текста Священного Писания. И многим кажется, что начало возвращения к критическому подходу библеистики – это была дань секуляризации. Может быть, частично это так, потому что это было связано с ростом рационализма. Но я хотел обратить ваше внимание на совсем иную традицию, которая связана с именем аротарианского монаха Ришара Симона, жившего в семнадцатом веке, который поставил в центре этой проблемы учение о церковном предании. Он был католик, француз. Он подошел к этой проблеме с той точки зрения, которую впоследствии сформулировал в России в девятнадцатом веке Хомяков: о том, что церковь принимает канонически и боговдохновенно тот или иной текст не потому, что это написал Марк или Лука или Павел, а потому, что она принимает этот текст как свой. Хомяков сформулировал это с большим пафосом и энтузиазмом, и надо сказать, что это точка зрения, обоснованная и глубокая, открывающая простор для работы критической.

Так вот, Ришар Симон несколько опередил свое время. У него были ученики в католической структуре, но впоследствии все это погибло из-за давления консерваторов. Уже Эдис …..выступил против Ришара Симона, он был изгнан из своего ордена, и так все это угасло.

 Инициатива была подхвачена протестантами и внеконфессиональными историками и кончилась, если мы возьмем характерную фигуру, это Юлиус Вельгаузен, который начал как теолог и кончил просто как востоковед, и сам добровольно отказался от преподавания в духовном учебном заведении, потому что для него Священная история стала просто секулярной историей каких-то древних народов и регионов. Но вот этот крен привел православную и католическую науку в девятнадцатом веке к попытке противостоять библейской критике как исключительно опасному, идущему со стороны разрушительных сил, движению. И только во второй половине девятнадцатого века в России князь Сергей Трубецкой одним из первых преодолел эту трудность. Как вы хорошо знаете, он был не только учеником Адольфа фон Хармека, но его другом. Но в отличие от, скажем, Альберта Швейцера, который тоже был его другом и учеником и почти современником Трубецкого, младшим, он сумел православную точку зрения, христианский подход к Священному писанию Ветхого и Нового Завета сочетать со свободой критического исследования. Он не упоминает прямо точки зрения Хомякова, это понятно. Надо сказать, что точка зрения Хомякова лишь значительно позднее стала известна и стала распространяться широко.

 Что происходило в это время в католической науке? Там возобладала тенденция использовать в историко-критическом материале значительную часть этого блока всего, но оставаться как бы на позициях предания. Речь шла, конечно, о традиционной атрибуции книг. Аббат Фульхран Дигуру, который был типичной фигурой в этом отношении, редактор огромного библейского словаря и автор введения, которое частично переведено на русский язык, он полагал, что необходимо отстаивать традиционные датировки. Это как бы есть долг церковного богослова. Но в это время начал действовать там же, на Западе, другой автор, монах Лагранж, француз. И эта тихая, я бы сказал, тактичная борьба продолжалась вплоть до второй мировой войны, до выхода энциклики Папы Пия XII «………..», которая открыла дорогу для церковных западных богословов, дорогу в сферу библейской критики. Причем эта дорога была открыта, подчеркиваю, необходимостью изучать критический текст, не забывая, что он изучается не просто как памятник, а как особый текст, как Слово Божие. И вот этот синтез, который был еще до Лагранжа дан Трубецким, в последствии был предложен рядом русских православных теологов. Я имею ввиду Бориса Ивановича Софе, я имею ввиду Антона Владимировича Карташева. Карташев, до того, как в католическом мире совершился этот переворот, пытался внедрить в Свято-Сергиевском институте этот подход, касаясь в основном ветхозаветной части. Известный его доклад, тоже сделанный во время войны в сорок четвертом году, потом был опубликован, и многие говорили, что доклад провалился, потому что ни митрополит Евлогий, ни корпорация профессоров не приняли. Но на самом деле это не так. После смерти Карташова мы знаем, что в Свято-Сергиевском институте его традиция сохранилась, продолжалась, и нынешний ректор протопресвитер Князев все это сохранил и развил дальше.

 Таким образом, подход критический и изучение священных книг как памятников, мне кажется, должен вписаться в тот подход, который требует священная книга как книга боговдохновенная, как богочеловеческая. Хотя мы говорим, что автором этих книг является Бог, мы должны вернуться к святоотеческому представлению о том, что авторами их были и тоже люди. Я приведу слова блаженного Иеронима, Он сравнивает стиль, поэтические особенности у Иеремии, у Исайи, у других пророков. Значит, они авторы, их индивидуальные дарования, индивидуальные особенности, мировоззрения даже, если хотите, все это отражается. Такова тайна вот этого динамичного сочетания, или, я бы сказал, синергетического сочетания божественного и человеческого писания.

Вот Сергей Сергеевич говорил о Евангелии от Марка. Проблема остается, она дискуссионная – кто, где, когда. Если мы эти проблемы отбросим, мы многое в Евангелии не сможем понять. Значит, поиск остается. Но я хотел бы лишь отметить одну черту Евангелия. Я так ее сформулирую: Евангелие является чудом на фоне первохристианской проповеди и общины. Скажем, для Гольдмана, для Дибелиуса, для многих других сторонников школы фон Гешифта Евангелие отражает не столько деяния и речения Иисусовы, сколько запросы, нужды и проблемы общины. Они пытаются вычитать в словах Христовых о подати кесарю какие-то проблемы римские относительно взаимоотношений государства и народа. Так вот, на самом деле все выглядит совершенно иначе. Давайте подумаем на мгновенье. Мог ли такой гений, как апостол Павел, безусловно, крупнейший …, написать наше Евангелие. Нет, конечно, нет. Но он написал другое. Он-то и был типичной фигурой для эллинистических обществ. Это были городские общества. Посмотрите, какие у него аллюзии, образы: это спортивные состязания, это жизнь города, это мастерские ремесленников. Он сам – типичный горожанин, об этом пишут многие исследователи его биографии. Он мыслит городом, он проповедует по городам. Он идет по путям по римским, по военно-торговым дорогам и приходит всюду в римские колонии. Это не сельский человек, и обращается он не к селянам. И общеизвестно, что слово «поганый» происходит от слова «крестьянин», потому что крестьяне последние приняли христианство. Поганые, т.е. язычники они были. Обратились прежде всего горожане. 

 Если мы обращаемся к другим новозаветным произведениям, посланиям, это городские произведения, все. И если мы, наконец, смотрим на деяния апостольские, мы видим атмосферу крупных или мелких городов эллинистическо- римского средиземноморья. Открывая Евангелие, мы попадаем в совершенно иную атмосферу. Это атмосфера Галилеи, это атмосфера сельская, это ветер с озера, это пахарь, это виноградная лоза, это рыбаки, это реалии, часто совершенно непонятные для общин эллинистических. Кто мог изобрести вот эти споры о законе, конфликт с самарянами? Простите, какое дело жителям Филлип или еще каких-то там городов, где проповедовал Павел, до конфликта между евреями и самарянами где-то там, в глухой провинции … А ведь этот конфликт проходит красной нитью, и мы знаем, уже упоминалась беседа Христа с самарянами. «Ты самарянин и бес в тебе» - это такое ругательство и было непонятно нигде, кроме определенного совершено региона. Масса намеков, которые вскрывают знатоки андеграунда, так сказать, палестинского, скажем, Иоахим яремиец и другие, кто очень хорошо знали всю подноготную, показывает нам, что ничего общего с  теми городскими регионами это фон не имеет. Более того, во всем Новом Завете аналогии с Евангелиями нет, стилистического, ну, как бы атмосферного. Остается чудом, как эта традиция сохранилась и была записана. Что такое произошло, кто сохранил? По-видимому, сохранила первообщина. Но первообщина принадлежала к церкви апостола Иакова, которая, как вы хорошо знаете, держалась за закон и имела старозаветные симпатии и довольно сильные. Между тем, в Евангелии они не отразились или, скажем, почти не отразились. Остается вывод, что какая-то группа или, скажем, какое-то течение в христианстве, которое находилось в первообщине, оно-то или это течение, сохранило эту традицию, причем, сохранило эту традицию, поразительно, в неприкосновенности. И еще одно доказательство. Об этом Сергей Сергеевич писал, что под греческим текстом или даже скажем так, под русским текстом можно прочитывать первоначальный семитический фон, почву, то есть «Какой же грек мог сказать и отвечая, сказал…» Зачем эти удвоения, которые мы встречаем постоянно в Евангелии? Или – «сын-погибели, сын благословения»– это тоже типичные восточные выражения. И очень многие исследователи отмечали, что обратный перевод на арамейский или древнееврейский язык дает нам совершенно неожиданный результат. Скажем, «Отче наш» - это почти ритмическое произведение, которое легко было запоминать. Такая игра слов как «абба» и «уба», «аббанайя» и «абнайя» и «камни и сыновья» - о чем это говорит? О том, что здесь сохранился первоначальный палестинский слой предания, что мы имеем фактически подлинное Слово Христово, донесенное до нас. И на этом фоне, конечно, становится проблема авторства в совершенно особом виде. Кто воспринял и кто сохранил? Чудесно и замечательно здесь вот касается Марка. Марк был никем. Ведь если бы надо было придумать для Евангелия какого-то автора, надо было взять Андрея Первозванного, это авторитет. Надо было взять Петра, но мы знаем, что Евангелие Петра церковь отвергла. Оно попало и Апокалипсис Петра попал в апокрифы.

 А кто такой был Марк? Молодой человек, который поехал с Варнавой и Павлом помогать им и бросил их на дороге, причем поехал в качестве слуги, служить им. Очевидно, он заботился о продовольствии в дороге. Потом он был поводом для размолвки между Варнавой и Павлом. 

 Кто такой был Лука? Он не был свидетелем этих событий. Он писал из вторых рук, он сам это признает.

Значит, мы подходим к проблеме авторства. Его нельзя было изобрести. Так вот, критический путь приводит нас к тому, о чем и говорила древнейшая традиция. Здесь сходится тщательное научное изучение с тем, что было донесено до нас из глубины веков. Со времен Вонтеля принято говорить о… жизненном контексте, который отражает в Священном писании. Так вот используя этот метод, я не буду развивать эту мысль, вы сами увидите, насколько далеко она может идти, используя метод выявления жизненного контекста, вся конструкция Бультмана и всех, кто разделяет его точку зрения, а Сергей Сергеевич правильно сказал, что Бультман принес это из прошлого, это как бы еще рецидив, что Евангелие – это не Христос, а Церковь, Евангелие – это не Христос, а апостолы. Оказывает, нет. Потому что ziten leben апостольской среды совершенно иной.

 Если так, то здесь соприкасается еще одна тема о значении церкви. Это последнее, что я хочу сказать. Вот это устное предание, которое передавалось, вероятно, таким же путем, как Махабхарата, вначале огромными блоками, потом все это заучивалось наизусть. Хотя это регион другой, но традиция равинистическая, это показал Бергер Герхардсон, как берегли устную традицию. Ведь было даже не принято записывать за учителями в то время. Считалось, что благочестиво запоминать все наизусть. И есть основание думать, что наше Евангелие есть литургические тексты, которые возникли на арамейском, а скорее на древнееврейском языке. Доказательство приводит Жан Карменьяк, который сейчас работает над этой темой. Это литургические тексты для первой еврейской общины, для церкви в ее нуклиус, так сказать, в ее ядре, которое она сумела донести неповрежденным до того момента, когда это начало переводиться на греческий язык, записываться и создавалось Евангелие.

 Возвращаясь в конце к Хомякову, я напомню его слова: «Если, пишет он, было бы установлено, что Послание к Римлянам в основном писал не Павел, то Церковь сказала – я писала его, оно принадлежит мне».

Так вот, в свете этих современных исследований мы можем сказать, что тезис Хомякова приобретает совершенно конкретные очертания. Совершенно ясно, это уже не декларация, а реальная история, которую можем проследить, используя метод выявления жизненного контекста Евангелия. Спасибо.

Ведущий. - Будут ли какие-нибудь вопросы к отцу Александру?

Сергей Сергеевич. - Можно сказать, прежде всего, такую мелочь. Есть ведь и такая гипотеза относительно слова «поганый». Очень любопытно, что в каких-то контекстах это означало штатского в противоположность военному, человеку, который дал присягу. Человек, который не знает верности присяге…. Пожалуй, хочу и обращаюсь ко всем, я боюсь забыть. Есть православный библеист в бывшей католической стране Польше, который хотел бы, чтобы мы его послушали вот таким образом. Либо мы на следующую конференцию смогли бы его пригласить.

-О.А.М. – Это Клингер, да?

С.С. – Либо  если бы какие-нибудь….. инстанции могли его пригласить, я имею ввиду Михаила… 

А.М. Да, Клингер, он по-русски очень свободно говорит, я думаю, он будет рад.

С.С. – Я думаю при этом, что вера в чудо не снимает вопрос о …. и в такой трактовке, потому что, я думаю, нет ни малейшего противоречия между тем, чтобы принимать какие-то слова …. совершенно так, и, с другой стороны, все-таки полагать, что они были актуализированы в памяти церкви и в памяти повествователя каким-то более близкими событиями, потому что как говорится в конце Евангелия от Иоанна, если бы рассказывать все, то целый мир не вместил бы написанных книг, которые писались. Память избирательна.  Когда Мартин Лингер пытается показать, я думаю, что убедительно, что Марк еще не имел опыта гибели Иерусалима, то есть …десятого года, эти попытки вполне совместимы с верой в двойное чудо, в чудо пророчества Христа и чудо точной его передачи, вполне совместимо. Потому что как даже и не лгущая память что-то выбирает, подбирает и складывает вместе, можно догадываться о каких-то дальнейших впечатлениях.

А.М. Да, да, конечно, это очень справедливо. Разумеется, когда Евангелия писались, они писались все-таки живыми людьми в конкретной обстановке. Но я еще раз повторяю эту мысль. Прочтите послания апостолов и посмотрите, что там стоит в основе – проблема закона и благодати, проблема иудеев и эллинов, проблема властей предержащих, просто властей, а не завоевателей. Все это практически отсутствует в Евангелиях. Зато там есть другие темы, которые отсутствуют в посланиях. В общем, это совершенно разные контексты. Но, конечно, первохристианская среда запоминала и сохраняла наиболее важные моменты.

Замечание из зала. – Я думаю, Евангелия и послания имели разные адресаты, и поэтому некоторое различие в содержаниях. Это может объясняться различными жанрами….Вы говорите, что Евангелия сначала сохранялись в устных традициях и только потом, позже были записаны. Известно, что уже в середине второго века существовали некоторые переводы, может быть, неполные, но на латинском языке, которые делали с греческого. Получается ….

А.М. – Конечно, мы можем сказать, что к сотому году корпус Евангелий был завершен, и поэтому переводы могли бы делать тут же. Дальше, в отношении распространения книг. Вы знаете, что папирус Равенда, самый ранний фрагмент Евангелия от Иоанна, найден в Египте, но все говорит о том, что написано было Евангелие в другом месте. Значит, движение, распространение по карте географической было достаточно быстро.  И еще, в отношении адресата. Да, я не говорю о жанрах, жанр посланий совершенно определенный, вот в работе Андрея Чеславовича как раз все это довольно четко определено. Жанр Евангелий, который, как полагают, создал сам Марк, это другое. Адресаты, по-видимому, общие – это члены христианских общин. Но в том то и дело, что это разные христианские общины. Андрей Чеславович говорил сейчас о том, что Лука и Марк писали для христиан из язычников, значит, именно тем самым, которым проповедовал Павел. Но Павел говорил о другом. Кстати, даже фразеология, у Павла нет морали нашей, человеческой там нет. Он господствует… мистерио, мистерио для Евангелия не характерна. Таким образом, тут не только жанр, не только аудитория, а некая специфика, Это первоначальное палестинское предание церкви, изначальной церкви, а это уже следующий круг, второй круг, хронологически очень близкий. В этом драгоценность, что все происходит в рамках полутора поколений, одно-два поколения. Но так оно и было. Если Марк датируется шестидесятыми годами, Джон Робинсон считает, что все Евангелия написаны до семидесятого года, и его, кстати, никто еще не опроверг, потому что разрушение Иерусалима было очень важным догматическим событием. Представьте себе, если бы апостол Павел знал о разрушении Иерусалима, какой был бы у него аргумент. НО в Евангелиях и посланиях нигде нет об этом.  А малый Апокалипсис, эсхатологическая речь Христа, содержит в себе общие такие речения, которые находят полностью аналогии в других апокрифических книгах и ветхозаветных. Там нет конкретных реалий, что даже скептик-рационалист мог говорить: Ага, это было то-то и то-то во времена Веспасиана и Тита, а на самом деле нас уверяют, что это было предсказано. Нет, предсказания Христовы носят характер общий и ничего из них нельзя извлечь конкретного. Я говорю, Робинсона в этом отношении никто не опроверг. 

 

 

К списку лекций