I
Страшно приступать к этим воспоминаниям. Прежде всего, уже потому, что их приходится писать. До сих пор трудно поверить во все, что произошло. Не вмещается ни в сердце, ни в сознание. Хотя и стояли у могилы батюшки, и пели ему «Вечную память», и молимся за упокоение его души, все больше и больше понимая, что молиться-то нужно уже не за него, а просить его молитвы за нас.
Страшно и другое: исказить, передать неверно хоть одну черту этого прекрасного облика.
Но не писать нельзя. Остается только просить Бога о том, чтобы Он помог мне вспомнить все, понять то, что я не понимал раньше, и ничего не прибавить от себя.

II
...Впервые имя отца Александра Меня я услышал в семнадцать лет. Мой старший друг поэт Александр Иванович Зорин рассказал мне о замечательном  священнике,  еврее  по национальности, которому православные ортодоксы не могли простить его еврейства, а еврейские - его христианства. Он же на злобу и косность отвечал неизменной добротой. Это первое, что я услышал об отце Александре, и было его сущностью. Великая всеобъемлющая любовь, противостоящая любому конфессиональному и национальному эгоизму. Абсолютная духовная свобода.
Тогда же, в 1976 году, Александр Иванович и его жена Таня стали духовными детьми батюшки. Вскоре принял Христа и я. Крестился, правда не у отца Александра, а у другого священника.
Сколько-нибудь отчетливой веры в Бога у меня тогда не было. Она впервые проснулась после крещения. Господь принял меня неготового, с тем, чтобы духовные основы христианской жизни я «обретал в бою». Он не стал дожидаться моей готовности. Ему было достаточно моего согласия. Да и какая могла быть у меня готовность...

III
В Церковь я входил трудно. Полтора года после крещения вообще не был у причастия. Давали знать о себе мои пороки - лень, маловерие, трусость, а кроме них известное интеллигентское (в худшем смысле этого слова) предубеждение, что не обязательно ходить в церковь, главное, «чтобы Бог был в душе». Сколько терпения потребовалось моим друзьям, чтобы постепенно, шаг за шагом, вести меня, разъясняя, что жизнь во Христе невозможна вне Церкви и Таинств. Да и сама атмосфера «катакомб XX века» учила пересиливать страх, быть готовым к жертве.
Порой во мне совершенно отчаивались, считая, что я безнадежен. На то были, конечно, свои основания. Но в самое тяжелое время моей жизни Господь начал меня «вытаскивать». Он помог мне преодолеть страх, и я вошел в Церковь. Решающую роль здесь сыграли переданные мне слова отца Александра о том, что если я не начну ходить в храм, то закостенею в эгоизме и духовно погибну. Даже когда я еще не знал батюшку лично, он вел меня, оказывая мне помощь через моих друзей, ставших его духовными детьми. Благодаря ему я, человек, склонный к богемности, убедился в необходимости духовной самодисциплины, регулярности причащения и постоянной работы над собой. Мучили меня в юные годы и чувственные влечения. Батюшка дал мне тогда ряд советов, как с ними бороться, сформулировав при этом главную задачу - никогда не размениваться на случайные, межеумочные связи, ждать настоящей любви и брачного венца. «Плоть надо держать на поводке. Сорвется - искусает»,- говорил он. Кроме советов укрепляли меня и молитвы отца Александра. Это я уже понял и прочувствовал потом.
 

IV
Было в моей жизни еще одно обстоятельство, сильно огорчавшее меня.
Крещение мое мама пережила очень тяжело. Во многом здесь сказался страх, вбитый в нас людоедским режимом, который требовал от человека безоговорочного, полного участия в общей лжи. Выбор, сделанный между христианством и атеизмом в пользу христианства, расценивался им как непослушание - «шаг в сторону приравнивается к побегу»- и обычно влек за собой репрессии, распространявшиеся и на всю семью «виновного» (как то: неприятности на работе, увольнение и т.д.)
Была и другая причина. Мама боялась, что религия примет у меня уродливые формы, что я стану фанатиком, уйду от жизни. Во многом, разумеется, эти страхи основывались на незнании и    ложном    стереотипе,    созданном коммунистической пропагандой. Но была здесь и доля правды. Впоследствии мне не раз приходилось встречать людей, для которых христианство сводилось к культу и чтению «Добротолюбия». Все остальное отметалось ими с порога, объявлялось «мирской суетой», а то и «прелестью». Они словно бы не понимали или не хотели понимать, что православие - не бегство от мира, а жизнетворчество, преображение бытия во всех его сферах. Эти люди создали себе очень комфортное православие, не имеющее ни малейшего отношения к христианству. Как правило, они плохо относились к батюшке, называя его, в лучшем случае, «слишком мирским». Их христианство было мертвой религией любви. Они не могли вместить Открытости и свободы отца Александра.
В те годы я очень переживал то, что мама - любимый мой человек - в главном со мной расходится. С особым смыслом звучали тогда для меня слова Спасителя: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч»... (Мф. 10.34).
Во скольких семьях родители и дети так и не нашли взаимопонимания и вынуждены были расстаться! Это могло бы случиться и у нас, если бы не наша любовь друг к другу. С первых же дней я начал молиться за маму, чтобы Господь помог ей обратиться и мы могли идти к Нему вместе.
Сначала   все   мои «проповеди» мама встречала в штыки. У нас с ней часто бывали очень горячие споры. Но надежды я не терял.

V
Двадцати лет я впервые прочел «Сына Человеческого» - главную книгу о. Александра. Она полностью изменила мое понимание  Евангелия, помогла увидеть Живого Христа среди живых людей. «Сын Человеческий» словно промыл мне глаза. «Мутное стекло» стало яснее. Я окончательно  осознал христианство как религию любви, свободы и света, а не запретов, косного обрядоверия и ненависти к инакомыслящим.
В это же время я открыл для себя Бердяева, которого полюбил горячо и навсегда. Но вот что интересно - при всей моей любви к «рыцарю свободы» все же Бердяев стал для меня прелюдией к творчеству батюшки, а не наоборот. Ни у кого из религиозных писателей не было такого потрясающего сочетания предельной ясности и небывалой глубины, такого огненного духа, как у отца Александра. Да и не удивительно - героем его книг была сама жизнь во всей полноте.
Отец Александр обладал удивительным художественным даром. Но проявляется он не только в писательстве. Это был прежде всего глубоко творческий подход к самой жизни, к каждому человеку. В юности батюшка любил заниматься художественной лепкой - лепил из пластилина  фигурки  животных.  Став священником, он «лепил» людей, ваял их души из материала куда более трудного и неподатливого, чем пластилин. В своей работе отец Александр был подобен Микеланджело, который сначала внимательно вглядывался в бесформенную на вид глыбу мрамора, ощупывал ее пальцами, прозревал в ней Давида, Моисея или раба, жаждущего порвать путы, и лишь потом брался за резец.
Батюшка в любом человеке умел увидеть образ Божий, раскрытие которого - залог нашей неповторимости. Он терпеливо отсекал все лишнее, освобождая «сокровенного человека». Сколько его прекрасных «произведений» довелось мне увидеть! «Резцом» батюшки было не только слово. И великое богатство интонаций, и жест, и то, как он обнимал человека за плечи во время исповеди, и солнечная      улыбка, излучающая любовь, и выражение   глаз,   и молчание, которое было иногда красноречивей всех слов, и тот радостный дух, с которым он совершал Литургию - все в нем служило единому Христу.

VI
Вслед за мной «Сына Человеческого» прочла и мама. С этого времени ее отношение к христианству начало меняться. В наших беседах   о   религии появилось      больше взаимопонимания. Долгое время я скрывал от мамы, что хожу в церковь. Потом все же сказал ей об этом. Понять меня ей тогда было еще трудно, но она не стала мне мешать. Чуть позже мама начала расспрашивать меня о церковной жизни. Я рассказывал ей о путях, которыми мои друзья пришли ко Христу, и некоторые эпизоды жизни отца Александра. Вскоре мне пришлось пережить полосу тяжелых внутренних противоречий. Они были связаны как с моими собственными изъянами - духовной незрелостью и неразвитостью личности - так и с крушением некоторых «христианских» иллюзий. Жизнь разбила мои «розовые очки», - и слава Богу, что это произошло. Немалую роль в их существовании сыграло и почти что катакомбное положение Церкви, и мой малый церковный опыт. Каждый, называющий себя православным, воспринимался мной тогда как брат перед лицом «общего врага» - атеистического государства. О внутрицерковных противоречиях я мало что знал.
Тем болезненнее было мое первое столкновение со злобой и гордыней наших доморощенных ортодоксов. Теперь-то понимаю, что эти именно черты в высшей степени присущи тем, кто хочет быть «православным паче православия». От «воинствующих атеистов» ничего другого и не приходилось ждать, а у людей верующих встретить ту же узколобость я не ожидал. Так, разговаривая однажды с одним из православных неофитов, я услышал от него, что, оказывается, отец Александр - масон. Тогда еще это слово произносилось без приставки «жидо-». Впрочем, она подразумевалась всегда. Особенно, если дело касалось батюшки. На недоуменный вопрос, на каком основании он сделал столь далеко идущие выводы, мой собеседник ответил: его духовник сказал, что-де отец Александр разрешает своим духовным детям курить, а главное - о ужас! - посылает православных общаться с католиками. «Если бы даже и так, то что из этого?» - спросил я. Нужно было видеть выражение его лица! «Да что ты! - воскликнул он, - Ведь католики - еретики. Они безблагодатны. Благодать только у нас». Подобных встреч впоследствии хватало. Непонятно было одно - неужели сила ненависти так велика, что огромное страдание, через которое прошла Церковь, не очистило нас от злобы? Неужели нам и ГУЛАГа мало? Или напрочь отсутствует у нас чувство вселенского христианского братства, сознание того, что мы прежде всего христиане, а уж потом православные, католики, протестанты и т.д.? Да в конце концов, это ведь Божья воля - «да будут все едино»! (Ин, 17, 21). Но нет, продолжается то, на что сетовал апостол Павел: «Я разумею то, что у вас говорят: «Я Павлов»; «Я Аполлосов»; «Я Кифин»; «А я Христов» (1 Кор, 1, 12). И не только между различными исповеданиями, но и внутри самого православия, между общинами, где возникают этакие маленькие «культики» - то, чего батюшка по отношению к себе терпеть не мог. «Я не хочу, чтобы то, что мы делаем, вырождалось в «меньство», - сказал он однажды - Это должно быть христианством». Он признавал культ лишь одной личности - Иисуса Христа. Но в то время меня начали сверлить сомнения: а вдруг «оппоненты» правы? Все существо мое противилось этому. Но все же в подсознании борьба продолжалась, я зациклился на ней и это очень мешало. Мои друзья помогали мне как могли - и советами, и книгами. Вряд ли я мог бы выстоять без их помощи...

VII
В мае 1982 года мы с мамой поехали в Переделкино, в дом Пастернака. Там Господь свел нас с Адой Михайловной Тимофеевой, духовной дочерью отца Александра. С первых же минут мы почувствовали духовное родство, выяснилось, что, как и мама, Ада Михайловна врач. У них нашлось много общих тем для беседы. Более светлых людей, чем Ада Михайловна, столь безраздельно отдающих себя ближним, мне редко доводилось видеть. Мы встретились еще несколько раз, и я поведал ей свою печаль - что мама никак не может обратиться. Тогда мы решили повезти маму к отцу Александру. Вскоре этот день настал. Мы с мамой и Адой Михайловной отправились в Новую Деревню. С нами в одном вагоне оказалось еще несколько духовных детей батюшки. Эти утренние воскресные поезда на Загорск, Александров и Пушкино всегда были местом радостных встреч. По дороге мы разговорились с одним из батюшкиных прихожан. Он спросил, в первый ли раз мы едем в Деревню, и, получив утвердительный ответ, сказал: «Тот, кто в нашу церковь приходит, обычно остается в ней насовсем».

VIII
...Мы вошли в храм. И тут я впервые в жизни, не на фотографии, увидел батюшку, его прекрасное лицо, глаза, излучающие доброту. Он был в белой рясе и выглядел в ней просто и царственно. «Какой красивый!» - шепнула мне мама. Впоследствии я узнал, что многие люди впервые приезжали к батюшке, пылая на него гневом за «совращенных» родственников, а он одной своей улыбкой мгновенно обезоруживал их...
Придел, где должна была проходить исповедь, постепенно наполнялся людьми. Во всей атмосфере церкви чувствовался дух одной большой семьи. Наконец вошел батюшка. И тут я впервые увидел, что означает на деле «духовный воин». С каким гневом - истинно - христианским, праведным - батюшка обличал грехи: лень, повседневную духовную расхлябанность, косность! В это миг его устами говорил Божий гнев. И все явственнее из его слов передо мной вставал мой собственный портрет. Очень часто бывало так, что люди, приходя к отцу Александру на исповедь с какими-то вопросами, получали на них ответ уже в самом вступительном слове. В это день батюшка говорил: «Когда человеку не хочется работать, он должен представить себя параличным. Вот он-то уж точно ничего не может делать. Но страшнее нельзя и придумать жизни».
Но вот батюшка начал исповедовать, - и полностью преобразился. Из сурового обличителя людского греха он превратился в кроткого И любящего отца. Те, кто долго общались с ним, говорили, что в нем было не только отцовское, но и материнское начало.
...Люди все подходили и подходили к батюшке. Подошла и Ада Михайловна. Батюшка обнял ее за плечи и с нежной улыбкой стал расспрашивать. Дошла, наконец, очередь и до меня. Одним из главных своих пороков я считал малодушие. «Ну, а почему Вы решили, что в Вас оно есть?» - спросил батюшка, положив мне руку на плечо и внимательно глядя в глаза. - «Может быть, это все же не так?» - «Э нет, батюшка, к сожалению, я проверил себя в жизненных ситуациях». «Тогда так, - сказал отец Александр, - для того, чтобы выковать мужество, надо сочетать два пути. Первый -простой, земной: повседневная тренировка воли, самоограничение даже в мелочах. Вот идете Вы по улице, хочется Вам съесть пирожок - а Вы не ешьте. И второй, главный - неотступно молитесь, постоянно просите Бога даровать Вам мужество. С непрестанной молитвой даже слабый человек становится сильным, как Сарданапал».
Спросил я тогда и о помехах в молитве. «В случаях, - сказал мне батюшка, - когда в молитве мешает что-то постороннее, не смущайтесь, не останавливайтесь, продолжайте идти вперед («вперед» было любимым его словом). Идите, как танк, как лошадь. Лошадь, когда пашет, на нее часто садятся слепни. А она не останавливается. Встряхнется и идет дальше»...
...Начиналась литургия. «Благослови, владыко», - донеслось от алтаря. «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа ныне, и присно, и во веки веков», - откликнулся батюшка. Эти слова прозвучали у него радостно, бодро, как первый весенний гром. В храме словно повеяло озоном. Я впервые видел литургию, которая шла с такой огненной радостью. Батюшка служил без дьякона. Иногда он выходил и дирижировал пением. Пели все. Люди словно заражались его светлой энергией, ощущали себя сильнее, чище. Время от времени он пел на клиросе с хором или исповедовал тех, кто приехал издалека и опоздал к исповеди.
На этой литургии мы встретились с друзьями. Они несказанно обрадовались. Словно предчувствовали, что этот храм и для нас станет всем.
...Внешне после первой встречи с батюшкой в нашей с мамой жизни ничего не изменилось. Но вместе с тем что-то ощутимо сдвинулось. Я внутренне подобрался, выработал себе режим дня, старался его придерживаться. Постепенно стала регулярнее и моя церковная жизнь. Тем же летом нам с мамой удалось прочесть и другие батюшкины книги. Это были «Пророки», «Магизм и Единобожие» и «Таинство, Слово и Образ». Особенно потрясли меня «Пророки». Впечатление от них можно было сравнить только с ударом молнии, с мощным огнем, охватывающим все человеческое существо. На одном дыхании прочитал я «Таинство, Слово и Образ». Бердяев писал однажды, что в церкви цветут цветы и поют птицы, но это надо увидеть и услышать. «Увидеть и услышать» помогла батюшкина книга. Прочитав ее, я окончательно ощутил церковь как свой дом. Она стала для меня родной. Красота православного богослужения открылась мне. Я смог теперь по-настоящему участвовать в литургии, воспринимал ее как единую песнь. А Магизм и Единобожие» раз и навсегда научила меня отличать в религии ядро от шелухи, Божье от человеческого...

IX
Через полгода я начал заниматься в одной из «малых групп». Эти группы молитвенного общения батюшка создавал в самые черные годы. Участие в них, не говоря уже об организации и ведении, могло стоить нескольких лет свободы. Мы изучали Писание и традицию Церкви. Собирались без звонков, на время занятий отключали телефон, занавешивали окно - и все только для того, чтобы молиться и постигать основы религиозной грамотности!
Но никому не хотелось отказываться от этих занятий, превращаться в религиозных функционеров, этаких православных «Ионычей», закостеневших в культовом «благолепии». Ведь если вся духовная жизнь сводится к «культу», религия становится реликтом. Человек тогда превращается в моллюска, наглухо ушедшего в обрядовую ракушку. Именно этого хотел от Церкви режим, в этом была бы его победа. И отчасти он ее добился с помощью «блюстителей» православия. Но не все им подвластно. Живые силы всегда будут существовать в Церкви. Призыв Христа, как и два тысячелетия назад, мощно звучит в мире. И во все времена находятся те, чьи сердца не остаются к нему глухими. У Бориса Чичибабина есть такие строки:

Еще могут не раз
    на позор и на ужас
        обречь нас
Но чтоб крошечный светик
    в потемках сердец не потух
Нам дает свой венок -
    ничего не поделаешь -
        вечность
И все дальше ведет -
    ничего не поделаешь -
         Дух.

Лучше и не скажешь.
Малые группы стали своего рода «религиозными университетами». В них зарождались формы будущего христианского просвещения нашей страны. Один замечательный молодой католик-англичанин как-то сказал мне: «У нас тоже есть братства мирян по изучению Писания, но они не так активны, как ваши. Мы не знаем иногда, с чего начать. Вам в какой-то мере повезло, что вы начинали в катакомбах».
Да, он прав - русское религиозное просвещение XX века зарождалось в катакомбных условиях. Это дисциплинировало нас и помогло найти идеальную форму совместного обучения, которую представляет из себя «малая группа». Но «с чего начать» мы знаем только благодаря нашему отцу Александру. Он поднял дело, почти немыслимое для одного человека, - создал действующую систему религиозного образования. Притом в условиях, где это было физически невозможно. Но область Бога - область невероятного. Батюшка потому и совершал чудеса, что каждую секунду своей жизни проживал как Божью секунду.
Он словно предчувствовал наступление весны и готовил орудия, чтобы возделывать нашу выжженную землю. Видение истории у батюшки отличалось небывалой глубиной. Казалось, своим взглядом он насквозь пронизывал все ее пласты, видел тектонические сдвиги и разломы. Но главное - за всеми событиями он прозревал их метаисторический смысл. Жизнь для него была историей отношений Бога с людьми, и он всегда утверждал ее христоцентричность. Батюшка обладал несомненным пророческим даром. Он проявлялся не только в советах духовным детям - сколько раз терпели провал те из них, что поступали вопреки его советам - но и в предчувствии событий будущего. Перемены наших дней батюшка тоже предвидел, но то, что они будут куда более трудны и опасны, чем времена рабства, утверждал всегда. Предвидел батюшка и возможность отката. «Лифт скоро закроется, - сказал он однажды. - Надо успеть поставить ботинок между дверьми». Он, наверное, говорил это не только о внешнем, но и о своей жизни, а также - о жизни каждого из нас.
Но несмотря ни на что, отец Александр утверждал, что возвращение к прежнему повальному террору, что был у нас с 1917 по 1956 год, уже невозможно. Помню его слова: «Хрущев выстрелил из пистолета - и лавина покатилась. Она может менять направление, может замедлять свой ход, но остановить ее уже нельзя».

Х
В детстве отец Александр воспитывался в катакомбной церкви, возглавляемой епископом Афанасием Сахаровым, который не принял конформистской позиции патриарха Сергия. Есть что-то неслучайное в том, что этот мужественный епископ был однофамильцем величайшего поборника прав человека. Батюшка унаследовал дух прекрасных людей и пастырей: архимандрита Серафима Батюгова, отца Николая Голубцова, через них - старца Алексея Мечева. Это был дух кротости и мужества.
Отец Александр никогда не боролся с государственным или церковным начальством. Гонения переносил стойко. В любой ситуации поступал взвешенно и мудро. Он не диссидент в политическом смысле, как иногда называют его в некоторых публикациях. Он просто человек изначально свободный. Сопротивлением беспределу лжи, царящему в стране и в церкви, стала сама жизнь батюшки, его полная, жертвенная самоотдача Христу. С ней-то и не могли смириться «хранители устоев» в погонах и в рясах. Она обличала их пустое и подлое существование...
С предельно трезвой оценкой реальности, постоянной готовностью к мученичеству за Христа батюшка всегда сочетал аполитичность и открытость по отношению к людям других взглядов. Но смиряться перед приверженцами лжи и насилия отец Александр не умел, как бы сильны те ни были. В отличие от них, он поклонялся не силе и власти, а правде. Всегда, даже в самые опасные времена, батюшка упорно продолжал свое дело, хорошо зная, какую злобу оно вызывает у «хозяев жизни» и их прихлебателей. «Мир любой ценой» отнюдь не был лозунгом отца Александра.
Так, на одном из вечеров уже «перестроечных» лет, отвечая на вопрос о терпимости, батюшка сказал: «Да, христиане должны быть терпимы. Но с «Письмом» Нины Андреевной не может мириться ни один порядочный человек». Христианство он понимал не как «непротивление злу насилием», а как сопротивление злу усилием. Тем усилием, которым Царство Небесное берется.

XII
В 1983 году начались андроповские гонения на Церковь. Не обошли они стороной и отца Александра. А если говорить точнее — своим острием были направлены против него. Власти всегда преследовали батюшку, старались избавиться от него не мытьем, так катаньем, не прямым путем, так через послушных иерархов. Исправно катал «телеги» настоятель храма. Не уступала ему в служебном рвении и «двадцатка». Только недавно мы узнали, сколько мужества и человечности проявил митрополит Ювеналий, спасая отца от лап КГБ. Мы ждали тогда самого худшего. На какое-то время даже перестали собираться. «Легли на дно». Но Господь и в этот раз уберег батюшку. Андропов умер. После его смерти хищная лапа начала вдруг постепенно ослаблять свою хватку. Отца не тронули, хотя постоянно таскали на допросы, угрожали. Арестован был один из наших прихожан.
В апреле 1984 года мы справляли Пасху у Александра Ивановича Зорина. Несмотря ни на что, в доме царил дух радости. Со мной была мама. В тот вечер многие из нас рассказывали о своем пути к Христу. И почти у всех поворотным пунктом была встреча с отцом Александром. Наверное, не случайно то, что церковь наша, где он служил, называется церковью Сретенья. Для многих там произошло самое главное событие в жизни — встреча с Христом. Благодаря ей обретали смысл и озарялись Божественным светом людские судьбы и простые житейские дела. Тем же летом я второй раз побывал у батюшки на исповеди. Был будний день. Раннее утро. Народу в храме собралось не много. Когда мы вошли, батюшка уже исповедовал. Во время беседы я спросил его, как избавиться от эгоцентризма. «Говорите как можно меньше о себе, — ответил батюшка. — Научитесь вглядываться в других людей, слышать их. Что вы! Вам тогда откроется такое богатство!» Тревожило меня и то, что я надолго оставил поэзию, которую считаю для себя Божьим поручением. «Не бойтесь, — ответил отец Александр, — Вячеслав Иванов, уехав из России, не писал стихов почти шестнадцать лет. А под конец жизни создал лучшее — стихи из “Римского дневника”. Пока вы не пишете стихов, постарайтесь восполнить это иначе — читайте, приобретайте знания, обогащайтесь духовно, пробуйте себя в других жанрах. Может быть, со временем вас на прозу потянет»... Это был день памяти преподобного Сергия Радонежского. Батюшка считал его своим покровителем. Вся жизнь отца была связана с теми местами, откуда начинал дело преображения земли российской ее величайший подвижник.

XIII
Однажды мы решили пригласить батюшку на встречу с нашей группой. Собрались в Семхозе на даче Александра Ивановича. Мама в этот раз тоже поехала с нами. На дворе был июль 1985 года. Надежды в наших разговорах мешались с настороженностью, восторги со скепсисом, радость с горечью. Общим было одно чувство — безвременье кончается, мы входим в историю, для нас наступают новые времена и неизвестные до сей поры испытания. Мы разговаривали, а рядом с нами играли дети...
Батюшка пришел часа в три дня. Помолившись, мы сели за стол. К этому дню нами были заготовлены несколько вопросов. Часть из них касалась Писания и Предания, а часть — наших повседневных дел. Но для отца и то, и другое было одинаково важно. Все вопросы он раскрывал с потрясающей глубиной. Помню, сначала мы его спросили, когда сложился в Церкви статус священства и какова разница между раннехристианским пресвитером и нынешним священником. «О функциях пресвитера катакомбной церкви сегодня известно немногое, — ответил батюшка. — Иногда “пресвитером” могли называть и епископа. А статус священства сложился приблизительно в IV веке. Связано его появление с необходимостью профессионализма. Ведь в работе священника, как и в любом другом деле, нужно, чтобы основное время было отдано ей. Пастырством невозможно заниматься “по совместительству”. Но в средние века возник другой перекос — “патернализм”. Представьте себе моих средневековых коллег. Блестяще образованная латинская элита, но замкнутая в себе. А рядом с ними — множество вилланов и горожан, которые ничего не смыслят в том, что совершается в церкви. Это и стало причиной Реформации. Ведь если бы Лютер увидел Католическую Церковь наших дней, вряд ли бы ему захотелось что-либо в ней менять. Профессионализм священства — лишь половина дела. Он должен дополняться грамотностью и активностью мирян».
Другой вопрос был о том, почему голубь стал символом Святого Духа. «Прежде всего, когда речь идет о словах Христа — “Будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби,” — сказал отец Александр, — не нужно понимать их буквально. Как вы знаете, в обыденной жизни голубь — далеко не воплощение кротости и мира. Между собой эти птицы дерутся так, что порой забивают друг друга на смерть. Ну, разве что “голубь мира” Пикассо. Но он какой-то уж такой хилый и жалкий, что ему, кроме мира, и в самом деле, кажется, ничего другого не надо. Лишь бы не обидели... То же самое можно сказать и о “мудрости” змей. Более глупых и ленивых тварей трудно найти. Однажды в зоопарке удава кормили живыми мышами, так для того, чтобы он проглотил мышку, ее нужно было чуть ли не в пасть ему засунуть. А если она была чуть-чуть сбоку, удав уже не догадывался повернуть голову»...
«Неужели настолько глупы?» — спросил кто-то из наших. «Да, змеи одни из самых глупых животных, — ответил батюшка, — на лестнице эволюции по разуму нам ближе всего человекообразные обезьяны, собаки, дельфины... И как ни странно, одно из первых мест тут занимает свинья»...
Почему же тогда «мудры, как змеи, и просты, как голуби?» «Дело в том, что здесь имеется в виду не обычная змея, а змей из вавилонской мифологии — “нахаш”. Змей и голубь в древневосточных мифах были эротическими символами. В Ветхом Завете эти символы подверглись переосмыслению. И изображение Святого Духа в виде голубя связано с голубем Ноя — символом спасения, благой вести».
После разговор зашел о религиозном воспитании детей. Многих родителей волновал вопрос, как ребятам вести себя среди неверующих сверстников в школе. Батюшка говорил о необходимости быть гибким в вопросах религиозного воспитания. Об отношениях со сверстниками он сказал, что если ребенок не шизоид, то всегда сумеет найти общий язык с другими детьми. Но тогда же отец Александр говорил, что почти у каждого молодого человека в какой-то момент неминуемо наступает кризис его детской веры. И обрести ее снова он сможет только будучи свободным. В свободе батюшка видел залог полноценной духовной жизни. Как пример несвободы он привел нам деятельность знаменитого корейского проповедника Муна. Когда человек попадает в его общину, он оказывается под таким прессингом, выбраться из под которого практически невозможно. Вся его жизнь строго регламентируется вождем. Мун создал предельно жесткую систему контроля, с помощью которой «держит» общину. Батюшка в отношениях с людьми всегда исходил из принципа духовной свободы, куда более трудного, чем система тотального послушания. «Однажды у меня на руках умер человек, — рассказывал нам отец, — Его родные просили меня крестить его. Но сам он такого желания не изъявлял, поскольку находился в бессознательном состоянии. Если бы этот человек хоть на миг очнулся и попросил крестить его, у меня бы не было и секунды колебаний! Но не мог я это сделать помимо его воли! А умер он так мирно и прекрасно, что дай Бог каждому из нас»...
Спросили батюшку, как он относится к экстрасенсам. «Конечно, среди “электросенсов” много шарлатанов, — ответил батюшка, — но есть и серьезные люди. И отметать это явление с порога, говорить, что оно носит исключительно демонический характер, было бы совершенно неправильно. Это объективные человеческие потенции, еще не раскрытые нами. Их надо исследовать».
Потом мы смотрели американские католические журналы для детей. Уровень их оформления был настолько примитивен, что они производили впечатление откровенной халтуры. Библейские персонажи выглядели в них карикатурно, попытка «оживляжа» была на редкость беспомощной. Вспомнились строки Маяковского: «Самый замечательный безбожник не придумает кощунственнее шарж». «Ах, буржуазия проклятая! — смеялся батюшка, — ну ты подумай! Ведь все же есть, все возможности: и полиграфия, и средства, и художников можно найти. И такую халтуру выпускают! Да, когда видишь такое, хочется гордо расправить свою православную спину. Но нет, надо смиренно учиться у них».
Батюшка постоянно говорил, что Церковь должна быть в равной мере и католической — всеохватной, универсальной, и православной — догматически незыблемой. Сам он был человеком поистине космической широты, оставаясь православным в подлинном смысле этого слова. Он принадлежал к русской духовной традиции и культуре. На нашу почву батюшка перенес некоторые формы педагогической и духовной работы, сложившиеся в Западной Церкви. Но это не было слепым копированием. На их основе отец Александр создал то, что идеально подходило к нашим условиям. В своем пастырском труде, кроме опыта православной духовности, он использовал все лучшее, что сделано Римом и протестантами. Ортодоксы ненавидели его за это, говорили, что он расшатывает устои православия, замахивается на святая святых. На поверку все их претензии к отцу оказывались липовыми, а «святая святых» означало попросту невежество, косность и лень. До сих пор в ушах стоит их гусиное шипение: «Он не служит в костеле только потому, что до Прибалтики слишком далеко ездить».

ХIV
В конце лета батюшке понадобилась наша помощь. С ней связано одно из самых замечательных начинаний, зародившихся тогда в приходе. Мы организовали небольшие плотницкие бригады. Помогали друг другу. Опекали немощных. Работали бесплатно. Выполняли любые хозяйственные работы. Особенно отличались здесь «рукастые», мастеровитые наши прихожане. Но и «безрукие», вроде меня, во время работы чему-то учились. Кто-то шутя спросил батюшку: «Вы что же, хотите в приходе тимуровскую команду организовать?» — «Вы зря смеетесь, — ответил отец, — тимуровская команда — дело христианское». И первой нашей пробой сил стали книжные стеллажи, которые мы решили сделать для батюшки.
К тому времени в душе мамы произошли огромные перемены. Совершались они постепенно, но неуклонно. От первоначальной «антирелигиозности» не осталось и следа. Но борения в ее сердце не ослабевали. «Я считаю себя вашей», — часто говорила мне мама. Встречи с моими друзьями, книги отца Александра и других религиозных писателей делали свое дело. После того, как мама прочла Евангелие, перелом наступил окончательно. И все же последнего шага она не могла сделать.
Что-то мешало ей. И когда я собрался к батюшке, чтобы помочь мастерить полки, мама просила меня поговорить о ней с отцом Александром.
Утром в субботу мы впятером приехали в Семхоз. Отец Александр встретил нас и провел в дом на террасу, где вскоре должны были встать новые стеллажи. Во время разговора он показал нам диванчик, стоявший в углу, и сказал: «На нем три года спала Надежда Яковлевна Мандельштам. Удивительная была женщина. Многие ее не любили. Да, она была хулиганка. И послать могла как следует, и обматерить... На нее часто обижались. И не понимали, какое сердце кроется за всем этим внешним, наносным, не видели!» Позже я узнал, сколько батюшка сделал для «нищенки-подруги» величайшего из русских поэтов ХХ века. Да только ли для нее? Какой заботой он окружил одинокого умирающего Варлама Шаламова!
А дружба с А.И. Солженицыным, который обязан батюшке своим возвращением в Церковь? А духовные дети — Александр Галич, Юрий Кублановский? Сейчас уже ни для кого не секрет, какой «единственный дом» имел в виду Александр Аркадьевич в песне «Когда я вернусь». Но нам и раньше не нужно было этого объяснять. Многим художникам, поэтам, людям творческого труда батюшка дал могучий импульс. Он по-новому открыл им красоту и величие Божьего мира, глубину страдания и преображающую силу любви. И не было, наверное, среди них того, кто после общения с отцом Александром не почувствовал, что творчество его выходит на совершенно новые высоты...
Мы работали целый день. Надо было успеть поставить полки и утеплить комнату. Отдыхали во время еды. Если батюшка был дома, он садился за стол и начинал разговор, который без него как-то не клеился. Шутил, смеялся. В то время шла кампания по борьбе с пьянством. «Вина у нас нет, будем пить “горбачевку”!» — посмеивался отец, наливая нам гранатовый сок. Он тогда воспринял этот указ с большой надеждой. «Ведь 90% всех преступлений совершается у нас именно “по пьянке”», — сказал он однажды. Всем известно, до какого абсурда довели потом это доброе начинание. Уж что-что, а превратить любое дело в идиотизм у нас умеют.
«Советская власть, — говорил по этому поводу батюшка, — верна лишь одной евангельской заповеди: ее правая рука никогда не знает, что делает левая». Но в те дни отец радовался всему новому, что входило в нашу жизнь. Он навсегда сохранил способность удивляться, реагировал на все живо и непосредственно. В нем не было и тени зашоренности. В общении с людьми он никогда не надевал ролевой маски. Ему в полном смысле слова не было чуждо ничто человеческое. Ничто, кроме греха и низости. Многие из нас с горячностью неофитов отвергали самые простые житейские вещи. Не смотрели телевизор, например. У батюшки столь пуританского подхода не было. Разумеется, всякую ерунду он не смотрел — просто не тратил времени попусту. Но полностью от телевизора не отказывался.
«Для того, чтобы знать, что смотреть, — сказал он нам тогда, — нужно всего лишь выписать газету “Говорит и показывает Москва”. Последнее время появляется много хороших передач. Вот недавно показывали очень неплохой фильм об Иване Петровиче Павлове. Впервые за многие годы люди увидели, что бывают и хорошие архиереи». Речь шла о крестном отце И.П. Павлова, архимандрите, который установил в своем монастыре гимнастические снаряды, чтобы монахи могли заниматься гимнастикой.
Отец отвечал нам на любые наши вопросы, не уходя и от самых «щекотливых». Помню, мы спросили его, можно ли давать «на лапу», чтобы достать что-то жизненно необходимое, дерево, например, или другие строительные материалы.
«В этом нет греха, — отвечал батюшка, — нас поставили в такие условия, что самые простые вещи мы не можем приобрести нормальным путем. Грех на том, кто берет. Но если ты воруешь — вот тут грех уже на тебе».
Разговорились и о нравах литературной среды. В приходе было много писателей. В беседах с ними отец Александр постоянно подчеркивал духовно-нравственную значимость их труда. Лишь осознав ее, можно считать себя наследником великой «совестной» традиции русской литературы. Но наше столетие внесло в духовную жизнь и в культуру множество новых реалий, и отец вникал в них пристально и глубоко. Литература была для него нелегким и благодатным производительным трудом. Он сам был писателем, и каким! Значение его книг нам предстоит еще оценить во всей полноте. Как никто другой, он чувствовал красоту и живительную силу слова, его огненную мощь. Но вот чего он на дух не переносил — это «богемности», «сверхчеловеческого» сознания, присущего многим советским литераторам. В нем самом никогда не было «писательского» эгоцентризма и тщеславия. Творчество его было формой служения Богу и людям... В разговоре мы вспоминали об одном «маститом» поэте, который как-то потребовал на вечере, чтобы ведущий объявил его со всеми званиями и регалиями. «Микроцефал», — отреагировал батюшка одним словом.

XV
В конце «рабочего дня» я сказал батюшке, что хочу поговорить с ним. Он согласился. Мы уже заканчивали нашу работу. Трудились весело, шутили, балагурили, посмеивались друг над другом. Иногда к нам спускался батюшка — проведать нас. Тут и работа, и беседа оживлялись еще больше. И вот, наконец, отец Александр пригласил меня в свой кабинет. Мы вместе поднялись по лестнице на второй этаж. Входя, я увидел книжные полки, а среди них великолепный бюст Данте и бронзовую статую средневекового рыцаря. Он держал щит с надписью «Credo», всем своим обликом напоминая о том, что каждая христианская душа — воин. Мысль эту батюшка повторял очень часто...
Разговор начал сам отец. Говорил, как рад, что наконец будут у него полки и он сможет расставить всю свою библиотеку. Я, в свою очередь, начал рассказывать ему о своих книжных проблемах и явно заболтался, забыв, что время отца надо беречь. Но батюшка не выразил ни малейшего неудовольствия. Он просто сразу направил беседу в нужное русло. «Так о чем вы хотели поговорить со мной, Григорий?» — спросил он меня. Я рассказал ему о маме — о том, что она никак не может решиться принять крещение. Батюшка слушал меня очень внимательно. «Мне надо будет с ней встретиться, — сказал он. — Привозите ее ко мне. Я с ней поговорю. Тут могут быть самые разные причины — и воспитание, и среда, а главное — противодействие темных демонических сил. Это вещи реально существующие». Заговорили о наших друзьях, в том числе и об Аде Михайловне. Ее батюшка особенно любил. В это время у Ады Михайловны были неприятности на работе. Она — детский доктор, причем такой, каких можно пересчитать по пальцам одной руки. Стараясь помочь людям, Ада Михайловна сверхурочно смотрела больных детей. Отказывать родителям страдающего ребенка она не могла. Денег за этот каторжный труд, съедавший все ее свободное время, Ада Михайловна не брала, несмотря на мизерную зарплату. В советское обывательское сознание такое не умещалось. Поэтому «бдительные» коллеги обвинили ее в том, что она берет с больных деньги. К счастью, эта история впоследствии кончилась благополучно — благодаря молитвам батюшки...
«Как люди не могут понять, что человек способен творить добро бескорыстно!» — удивлялся отец Александр. «Вы знаете, батюшка, тут, наверное, есть и другая причина, — сказал я. —  Ведь серость всегда комплексует, когда видит рядом с собой человека доброго, талантливого и щедро отдающего себя людям». «Да, — с жаром сказал батюшка. — Серость — это самое страшное. Ведь на самом деле цвет дьявола не черный — серый. Серость вокруг себя всегда все хочет засерить, все сделать подобным себе». Свою речь батюшка сопровождал великолепной смысловой жестикуляцией. Я еще раз поразился его чувству слова. Многозначительность того, что он говорил, была спонтанной. Таков и второй, «хулиганский» смысл словосочетания «серость все хочет засерить». Оно сложилось неожиданно — слух батюшки никогда не был настроен на скабрезность.
«Вы знаете, Гриша, — продолжал батюшка, — однажды в детстве — это было в войну, во время немецкого наступления — я видел во сне дьяволов. Они шли по нашей земле. И все были серые, с большими волчьими ушами, в плащах и камзолах XVI века. Потом только я догадался, что образы их навеяны мне “Фаустом”». Величайшие произведения мировой классики батюшка прочел в раннем детстве. Книги свои задумал в двенадцать лет. Он мог бы с блеском проявить себя в любой области знания, но выбрал самое трудное и прекрасное дело. То, в котором человек проверяется полностью.
Потом речь зашла о проблемах эмиграции. К ней отец Александр относился крайне скептически и считал неприемлемой. Одному из своих духовных детей на вопрос о возможности отъезда он ответил: «Если вы хотите только профессионального роста (человек этот математик — Г.З.) — есть смысл уехать. Но если стремитесь к духовной жизни, вам надо оставаться здесь». Разумеется, кроме тех случаев, когда человек вынужден был эмигрировать. Но и тогда, по мнению о. Александра, отрыв от родины отрицательно сказывался и на творчестве, и на жизни. Сам он чувствовал величайшую ответственность за Россию. «Вот посмотрите, Гриша, — сказал мне тогда батюшка, — Многие, выехавшие на Запад, кончили очень плохо, некоторые даже самоубийством. А почему? Да потому, что здешние условия, наш тоталитаризм, то, с чем они так боролись, что изо всех сил ругали, на самом-то деле было единственным, что хоть как-то держало их в форме. Не стало этого, и растеклись они в аморфную массу, в слизь. Внутреннего стержня-то, хребта, не было. А там, в эмиграции, снимается целый ряд наших проблем: в магазинах все есть, поесть можно относительно дешево. Появляется масса свободного времени — а куда его девать? Главного — духовной жизни — нет. Вы думаете, отсутствие проблем и уйма свободного времени — это такое уж благо? Посмотрите, как жили люди в старые времена, например, в ветхозаветную эпоху. Весь день они были заняты делом. Булки в магазинах не продавались и на деревьях тоже не росли — надо было самим намолоть муки, наколоть дров или собрать хворост, самим разжечь огонь, замесить тесто, испечь хлеб. Ткани тоже изготовляли сами, и одежду шили сами. И, тем не менее, жизнь была духовно насыщенной. На самое главное — на общение с Богом — время всегда находилось, как бы ни был до отказа забит день. И это наполняло смыслом всю жизнь человека. А сейчас говорят, что нет времени молиться и читать Писание. Потому и существование становится пустым»...
У него самого не было и секунды свободной. Но на всех нас время всегда находилось. Самое необходимое он умел сказать в несколько слов. А успел столько, что хватило бы на двадцать жизней...
Мы условились с батюшкой, что я приеду к нему в храм после его возвращения из отпуска, чтобы договориться, когда привести к нему маму... К тому времени у меня в одном из коллективных сборников, которые зовутся «братскими могилами», под громким названием «Дерзость» вышла довольно большая подборка стихотворений. Я подарил эту книгу батюшке. Надписав ее, я вставил «вырубленные» редактором строки и строфы и рассказал отцу Александру, как правили мои стихи. Батюшка тут же вспомнил один случай, свидетелем которому он был: «Как-то раз шли по нашей станции пьяные ребята и сломали скамейку. А навстречу им идут рабочие и говорят: “Ну, что ж, ваше дело — ломать, наше дело — чинить”». В этом, на первый взгляд, малозначительном рассказе во всей своей красоте открывалось отношение отца Александра к жизни. То, чему мне предстоит учиться, пока я жив...
Уезжали мы поздно. Батюшка вышел нас проводить. Было уже темно. В саду, который отец Александр возделывал сам, царила тишина. Две добрые собаки, уже привыкшие к нам за эти дни, молча шли за нами следом. Батюшка вышел за ворота, благословил и поцеловал нас всех по очереди. «Здесь темно, я посвечу вам», — сказал он и зажег свечу. Огонь озарял прекрасное вдохновенное лицо отца Александра, отражался в его глазах, еще отчетливее вырисовывал его великолепные черты. Это был человек, всегда стоящий перед лицом Вечности. Таким вот, озаренным огнем свечи и огнем Духа, огнем Божьим, он и врезался в мою память навсегда. Он и сегодня освещает нам дорогу...
Мы вышли по доскам, которые укладывал батюшка, на тропинку, ведущую к станции. Мог ли кто-нибудь тогда знать, что произойдет на ней через пять лет!

ХVI
Батюшка вернулся из отпуска, который он провел в Средней Азии. На Покров я приехал к нему в храм. Батюшка выглядел великолепно. Среднеазиатский бронзовый загар очень шел ему, делал его похожим на ветхозаветного пророка или одного из апостолов. Пылающие глаза, высокий лоб, волосы, уже тронутые сединой, губы великолепной, мощной лепки, белое священническое одеяние довершали эту прекрасную картину... Служба кончилась. Своим стремительным летящим шагом батюшка направился ко мне. Размашистым крестным знамением он благословил меня, и мы поцеловались. «Ну, милый Гриша, — бодро, с улыбкой сказал батюшка, — прочел я ваши стихи, и они мне понравились. Есть в них изюминка!» Это было для меня высшей похвалой. Впоследствии Александр Зорин уточнил: «В них не просто изюминка. В них — батюшкина изюминка!» Да, без отца Александра и его книг я писал бы намного хуже. Если и есть в моих словах огонь, то он зажжен от батюшкиного. Ну что же, тогда я живу не зря...
Мы с батюшкой договорились, что маму я привезу через неделю.

ХVII
В следующий четверг мы с мамой приехали в Семхоз. Подошли к воротам батюшкиного дома. Собаки встретили нас лаем. Калитку открыл отец Александр. Мы прошли через сад и вошли в дом. Я не хотел мешать разговору батюшки с мамой и, когда они зашли в кабинет, остался в соседней комнате. Начал молиться о мамином обращении.
Как рассказывала потом мама, сначала они с батюшкой говорили на самые разные темы. Ее сразу удивил подбор книг на полках. Помимо церковных изданий, богословия и философии там было обилие художественной, научной, исторической литературы, альбомы по искусству. Ну вот, наконец, батюшка мягко и незаметно перевел беседу на мамины внутренние проблемы. И тут произошло неожиданное. По дороге к отцу Александру мама очень боялась, что не сможет рассказать о своих трудностях и чувствовала себя скованной. Но буквально через пять минут после начала разговора вся скованность куда-то исчезла. Очень откровенно и легко рассказала мама о том, что мешает ей креститься. Она говорила, что в глубине души она ощутила потребность сделать этот шаг. Но есть некий барьер, который она никак не может преодолеть. С чем он связан — трудно дать однозначный ответ. Наверное, все вместе — и воспитание, и та среда, в которой жила всю жизнь... Батюшка слушал, потом вдруг как-то очень светло улыбнулся и сказал: «А ведь это и прекрасно, что есть такие затруднения! Я бы удивился обратному — если бы вы мне вдруг сказали, что после стольких лет жизни в наших условиях у вас этот путь проходит гладко и без проблем. Есть трудности, внутренняя борьба, противоречия — значит, есть и движение вперед!» Потом мама рассказала отцу Александру о потрясении, которое она пережила в Риме в Соборе святого Петра у «Пьеты» Микельанджело. Три раза подходила она к Ней — и все три раза не могла удержать слез. «Ну, вот видите, эта музыка уже звучит в вас, — сказал батюшка. — Те барьеры, о которых вы говорили, — это все наносное. Главное в вас есть, и оно сильнее»...
Беседовали они с отцом Александром около полутора часов. Затем батюшка вышел из кабинета в комнату, где сидел я. Он предложил мне что-нибудь почитать, показал последнее, самое полное издание Волошина. Я спросил о маме. «Тут очень непростой путь, — ответил батюшка, — но он уже начался. Главное — не давить, не торопить, чтобы человек развивался свободно». — «А могу ли я что-нибудь сделать?» — спросил я. Батюшка ослепительно улыбнулся, крепко обнял меня и сказал:  «Все вы, Гриша, уже сделали!» Потом мы вчетвером, вместе с женой батюшки Натальей Федоровной, ужинали и пили чай. Батюшка сказал: «Все, что перед вами на столе, — с собственного огорода и собственного изготовления. Из магазина — только хлеб». Готовил он прекрасно.
Затем отец Александр стал говорить о христианском отношении к жизни. «Оно, — сказал батюшка, — лучше всего выражено в одной строке Мандельштама — взять в руки целый мир, как яблоко простое». Мандельштам был одним из любимейших поэтов отца. Батюшка говорил, что Мандельштам с невиданной глубиной чувствовал христоцентричность всего творения, сумел до конца осмыслить учение эволюционистов, в результате чего и написал стихотворение «Ламарк», где показал, как теряет смысл само существование мира и человека, когда оно оторвано от Бога.
Тогда же батюшка попросил маму посмотреть глаза Натальи Федоровны. По симптомам, о которых Наталья Федоровна рассказывала, мама предположила, что у нее блефарит.

У тебя там полно песку,
У тебя там Блефуску

—  мгновенно сымпровизировал батюшка, вспомнив «Гулливера».
В тот вечер мы говорили и о «Зубре» — Тимофееве-Рессовском. Как раз в это время вышла книга Даниила Гранина о нем. Батюшка с восторгом говорил о могучем таланте, уме и работоспособности великого ученого. Он окормлял его в последние годы его жизни. После долгих лет, проведенных в ГУЛАГе, Тимофеев-Рессовский уже не мог работать с прежней отдачей. Лагерный строй разрушает, губит талант, и чем талант крупнее, чем значительнее, свободнее личность, тем ощутимее для нее лишение свободы и катастрофичнее его последствия...
В соседней комнате играл на флейте сын отца Александра Миша. «Ну, выйди и посвисти нам что-нибудь!» — весело, с озорной искоркой в глазах, крикнул батюшка. Миша сыграл нам на флейте несколько пьес.
С отцом мы расстались в этот вечер около десяти вечера. В том, что мама крестится, после нашей беседы я даже перестал сомневаться.

XVIII
Когда наша малая группа закончила курс обучения по книге «Таинство, Слово и Образ», мы попросили батюшку встретиться с нами и устроить нам «экзамен». В воскресенье вечером мы все собрались. Вскоре пришел и батюшка. Стол уже был накрыт. Батюшка улыбнулся и сказал: «Давайте сначала поедим, а то еще умрете с голоду и мне вас придется отпевать». Сам он мог довольствоваться очень немногим и за делами иногда вообще не успевал поесть. За столом разговорились о нашумевшей тогда переписке Эйдельмана с Астафьевым, о растущей волне национализма и позиции писателей-«деревенщиков». «Если бы это были просто бездари, все было бы гораздо проще, — с печалью сказал батюшка. — Вся сложность и вся беда заключается в том, что это действительно большие художники. Правда, с определением “деревенщики” я бы не согласился. На самом деле это проза горожан. Только горожанин может так восхищаться деревенским бытом. Настоящий крестьянин скорее согласится с высказыванием Владимира Ильича Ленина “об идиотизме деревенской жизни”. Ведь он всегда стремится перебраться в город. Возвращение к прежней деревне невозможно. Но посмотрите на американские или европейские фермы. Там практически те же самые городские условия: нормальные дороги, дома со всеми удобствами, телефоны, машины, механизация. Все, доступное горожанину, доступно и фермеру. Вот на такой основе возможно возрождение деревни и у нас. Если все это будет у крестьянина, он не захочет убегать в город... А что касается последней повести Астафьева — “Печальный детектив” — то это очень большой поклеп прежде всего на русскую действительность. Можно подумать, что в нашей “глубинке” живут чуть ли не одни “Демоны”. Я долго служил в провинции, в самых разных местах, и встретил там множество прекрасных людей»...
 Говоря о национализме, батюшка сказал, что ксенофобия — ненависть к чужому — досталась нам «в наследство» от мира био-логического, к которому мы одной своей половиной принадлежим. «Многие животные, — говорил он, — чтобы уцелеть и прокормиться, сбиваются в стада и стаи. Свободой там и не пахнет: иерархия, жесткая власть вожака... В древности люди объединялись в племена с той же целью: для защиты от врага. Отсюда и неприятие “чужака”, подозрительность по отношению к нему и стремление найти “своего” по видовому признаку. Все это дожило и до наших дней. Так, например, даже в лагерях складывались своего рода “землячества”: русский старался прибиться к русским, грузин к грузинам, еврей к евреям и т.д. В основе всего этого лежит закон биологии. Но с тех пор, как миру было проповедано Евангелие и прозвучали слова апостола Павла о том, что во Христе “нет ни эллина, ни иудея”, людям открылся иной закон — закон Духа».
Идеи национального превосходства батюшка терпеть не мог. Он говорил, что национализм, будь он русский, еврейский или китайский, одинаково гадок. Недаром Владимир Соловьев к слову «национализм» прибавил эпитет «зоологический». Национальная проблема для отца Александра разрешалась только во Христе...
Тогда же мы попросили батюшку рассказать о масонстве. Батюшка прочел нам целую лекцию о нем, начиная с момента его возникновения в ХVIII веке и до наших дней. Он рассказал, как развивалось масонство в России, о его христианском направлении, представителем которого был Н.И. Новиков, об участии декабристов в масонских ложах и о многом другом. Спросили мы отца и о нынешнем состоянии масонства. Батюшка ответил, что сейчас оно выродилось в заурядную политическую мафию и уже не играет сколько-нибудь решающей роли в истории. Отождествлять же масонство с мифическим «еврейским заговором» могут только те, кому нужен образ врага.
Оживляя нашу беседу, в комнату из детской все время прибегала Поля, младшая дочка Александра Ивановича Зорина. «Неугомонное такое существо, — с улыбкой посмотрел на нее батюшка, — такая существица маленькая»...
 И вот, наконец, начался экзамен. Все мы готовились к нему очень серьезно и волновались, как студенты. Батюшка заранее заготовил билеты и каждому из нас дал по вопросу. Вспомнил при этом забавный случай из своей семинарской жизни: «Однажды машинистка, печатая билеты, сделала опечатку: вместо “гипотеза” напечатала “гизозия”. А один из семинаристов возьми да так и скажи на экзамене. Архиерей-экзаменатор со смеху чуть со стула не покатился»...
Мы отвечали на вопросы один за другим, дополняя друг друга. Батюшка внимательно слушал нас. Нашими ответами он остался доволен.

XIX
1987 год был для меня нелегким. После института я долго не мог найти работу по специальности. Это сильно меня угнетало. В результате развилось чувство социальной неполноценности. Удавалось получить разовые задания в журналах и газетах, но над ними работа шла медленно, много времени уходило впустую, даром. Все больше и больше я сознавал, что зашел в тупик...
Лишь впоследствии я понял, что главная причина провала заключалась в том, что все мои устремления были чисто внешними. Они не касались глубин духа. Я пытался начать решение жизненной задачи не с главного, а с периферии, подменить работу ума и сердца механическим движением. Поэтому и терпел поражение. Но в самые трудные минуты Господь всегда «вытаскивал» меня и выводил на новый этап развития. Так и на этот раз.
Однажды Александр Иванович попросил меня помочь в уборке квартиры одной из наших прихожанок — Оле. Замысел этой генеральной уборки возник вот как: батюшка был в гостях у Оли и они с Мишей, ее мужем, рассказывали отцу о своих планах. Планы были и в самом деле замечательными — Миша и Оля люди очень одаренные. Выслушав их батюшка сказал: «Все это прекрасно. Но сначала вам нужно привести в порядок свою квартиру». Квартира была на редкость захламленной. Множество никому не нужных вещей, старых журналов, детских книжек, поломанных игрушек, просто мусора... Батюшка сказал, что все это добро надо перебрать и большую часть его безжалостно выбросить. «Захламленность дома свидетельствует о захламленности души», — говорил он. Эта уборка должна была стать своего рода аскетическим упражнением. В духовной жизни очень важно уметь отказаться от балласта, от лишних вещей, как бы они тебе не были дороги, победить свою привязанность к ним...
 Когда мы уже начали уборку, пришел брат Оли, Володя. Сели пить чай. В это время раздался звонок. Оля открыла дверь, Вошел батюшка. Мы усадили его за стол. Затем вместе продолжили уборку. Батюшка сразу же включился в нее. Он никому ничего не поручал, старался брать на себя самую трудную и грязную работу — стирал пыль, двигал мебель, переносил тяжелые связки книг и журналов. Мы пытались умерить его пыл, но тщетно. Даже в этом малом он оставался верен себе. У Галича в поэме о Януше Корчаке «Кадиш» есть такие строки: «Я старался сделать все, что мог. Не просил судьбу ни разу: “высвободи”»... Они полностью относятся к батюшке...
 Мы с отцом Александром разбирали старые журналы и газеты, решая, что оставить, а что выбросить. За работой, как всегда, разговаривали, много шутили, смеялись. Мне попался журнал с портретом Брежнева во всех «цацках». «Ну, этого уж точно на помойку», — сказал я, показав находку отцу. «Ольга! — громогласно воскликнул батюшка, — у тебя в доме есть какая-нибудь дырка, чтобы ее этим заткнуть?» «Батюшка, дыркой дырку не закроешь», — ответил я. Мы расхохотались.
 Мне надо было уходить. Я попросил батюшку отпустить меня. Закрывшись в одной из комнат, отец беседовал с прихожанкой, которая участвовала в уборке. После того, как они закончили разговор, я вошел, чтобы попрощаться с батюшкой. Тогда я еще не знал, что Александр Иванович рассказал ему о моих неурядицах и отец решил помочь мне. Я думал, что он просто благословит меня и отпустит. Поэтому первый его вопрос был для меня неожиданным. «Что вас беспокоит, Гриша?» — спросил батюшка. Слово за слово я незаметно рассказал ему всю мою жизнь, начиная с детства. Школьные годы свои я ненавижу: считаю, что для мен я это десять выброшенных из жизни лет. Советская школа — не что иное, как часть единой системы ГУЛАГа. Впоследствии я узнал, что батюшка тоже терпеть не мог свою школу, хотя, в отличие от меня, учился прекрасно.
 Отец Александр слушал очень внимательно. Я заговорил о своих отношениях с мамой. «Мама сделала для вас очень много, — сказал батюшка, — но дать вам все она была не в силах». Спросил батюшка и о том, есть ли у меня любимая девушка. Я ответил, что нет. «Ну, а откуда же быть стихам без любви!» Поэту, считал батюшка, нельзя жить без любви и умения радоваться. Без этого, говорил он, невозможно вместить красоту Божьего мира, без этого нет полноты бытия, нет творчества.
 Тогда же я посетовал на то, что не умею работать. Батюшка сказал, что труд, конечно же, занимает огромное место в нашей жизни, но воспринимать его надо не как тяжкую «обязанность», а как великую радость, вечную потребность человеческой души. «Научиться работать» означало научиться видеть, слышать, чувствовать, дать пищу уму и сердцу. Отец бесконечно расширил мое понимание труда и главное — заставил задуматься о его смысле и цели. В одной из проповедей он говорил: «Если видишь, что твоя работа не приносит добра, бросай ее и начинай делать добрые дела». Смысл труда, как и смысл жизни, определялся для теми двумя заповедями, которые назвал главными сам Господь...
 Потом мы говорили о литературе. Меня поразило, что у батюшки при всей его колоссальной загруженности хватало времени быть в курсе журнальных новинок. В этом разговоре отец Александр сказал, что ему очень понравилась «Реконструкция десятой главы “Евгения Онегина”», сделанная Андреем Черновым. Спросил батюшка и о том, чем я хочу заниматься. Я рассказал. Батюшка обнял меня. «Вы будете расти, Гриша. — сказал Он. — Приезжайте ко мне в Новую Деревню в Великий Пост. Мы с вами наметим план вашего духовного развития».
 У отца было одно свойство: он отвечал на все вопросы, и в его ответах всегда открывалось неизмеримо большее, чем мог ожидать человек. Так было и со мной. Я не могу сказать, что сразу вышел из своего «тупика». Но в этот день в моей жизни наметился поворот на 180 градусов. Incipit vita nova — «Начинается новая жизнь».
 На прощание батюшка подарил мне новенький альбом средневековых миниатюр. На обложке его рыцари, идущие в бой. Сейчас он мне особенно дорог. Своим подарком отец словно бы хотел мне сказать, что такое жизнь христианина.

XX
К батюшке я приехал в одно из воскресений Великого Поста. Ехали к нему мы вместе с поэтом Андреем Суздальцевым. Встретились неожиданно, в электричке... После службы батюшка очень торопился в Москву. Пока он завершал дела в церкви, мы с Андреем дожидались его в доме новодеревенской старушки Марии Яковлевны.  «Это мой любимый батюшка», — с нежностью говорила она об отце Александре.
 Возвращались мы вчетвером: батюшка, Андрей, Володя Шишкарев и я. Наш разговор происходил в такси и в поезде. Я сказал батюшке, что мне очень мешают лень и несобранность. Спросил, как с ними бороться. «Лень — это смерть духовная, — ответил батюшка. — Разнежишься, а тут ленивый человек, который во всех нас сидит, цап — и нету тебя. Но корень нашей размагниченности — в недостаточной духовной жизни. Вот с нее и начните. Сейчас Великий Пост. Молитвы читайте с особенной сосредоточенностью. И еще — выберете молитву или те строки из Евангелия, которые вам наиболее дороги, разбейте их по стиху на неделю и каждый день, минут по 5-10, проводите медитацию. Внимательно вслушивайтесь в каждое слово, вглядывайтесь в него со всех сторон, осмысляйте его связь с жизнью, с вашим внутренним миром. Во время размышления лучше даже сделайте акцент на одном слове, пропустите его через сердце через глубину сознания». Молитвенную медитацию батюшка считал одним из лучших духовных упражнений. Он придавал ей не меньше значения, чем регулярному чтению утреннего и вечернего правила. Она, как ничто другое, помогает углубленному Богообщению.
 Когда мы поднялись на платформу, электричка уже подошла. «Вперед, на “Зимний“!» — воскликнул отец Александр с веселым и шутливо-грозным выражением лица. Мы влетели в вагон...
 В то время у меня совершенно не клеилась работа. Я писал чрезвычайно медленно из-за того, что зацикливался на отдельных словах и фразах. Спросил у батюшки, как быть. «Ах, Гришенька, — рассмеялся он, — ну, вот представьте себе, что вы скульптор и лепите лошадь. Так неужели вы начнете с того, что будете тщательно вылепливать правую ноздрю? Вылепите сначала все вчерне, отделкой займетесь потом. Пишите первое, что приходит в голову, не думайте о шлифовке. А если ничего не получается, застопорилось — все равно пишите. Неважно что, пусть даже какое-нибудь слово по несколько раз, скажем, слово “вперед”. И так, пока не прорветесь».
 В дороге мы говорили о многом. В частности о переселении душ. Батюшка очень весело и легко разбил эту теорию в пух и прах. «Представьте себе, — сказал он, — что отец Александр за свои грехи, коих у него, как и у всех нас, великое множество, стал в новом воплощении крокодилом. Ну вот, будучи крокодилом, я хватаю за ногу какого-нибудь трудящегося и волоку его на дно пруда. Ну, так в чем же тут для меня смысл наказания? Разве я осознаю, что нынешняя моя жизнь такова потому, что я плохо вел себя, когда был человеком? Или я страдаю оттого, что я крокодил?» Батюшка обладал удивительным чувством юмора по отношению к самому себе, к жизни, к труднейшим ситуациям, к духовным проблемам. Это был тот юмор, который отличает святого от пустосвята.
 Потом разговор зашел о тайнах творчества. Вспомнили о Нике Турбиной. «Заметьте, — сказал батюшка, — девочка сама говорит, что когда не пишет стихов, мучается, словно кто-то заставляет ее писать. Древние часто говорили о музе. И у многих поэтов со своей музой складываются вполне реальные отношения. Возьмите Ахматову: в ее стихах просто явственно различим облик музы, идет постоянное общение с ней. Я думаю, здесь происходит вот что: многие люди не воплотили свой дар при жизни, и сейчас, в вечности, они мучаются от этого и стремятся реализовать его через других. Вот их-то, наверное, и можно отождествить с музой»...
На вокзале мы попрощались с батюшкой. Он сказал, чтобы я приехал к нему на Светлой Неделе. Но из-за своей обычной суеты и несобранности я выбрался в Новую Деревню дней на десять позже. По этим же причинам я вообще бывал у батюшки не так часто, как мог бы. Все «откладывал». Только теперь осознаю значение слов апостола Павла: «Торопитесь, ибо дни лукавы»... Каждая встреча с отцом безмерно обогащала меня. Мелочность, суета, мнимые проблемы оставались за порогом. Общаясь с ним, человек словно бы соприкасался с другим миром. Так бывает, когда из грязного, загазованного города вдруг попадаешь в горы с их чистым воздухом. Но батюшка не бросал и этот «город», хотя в нем ему было тяжко. Он жил в двух измерениях, но вся его жизнь была направлена на то, чтобы на земле стало больше «неба». О нем можно было бы сказать словами поэта: «Мало взял я у земли для неба, — больше взял у неба для земли».
Говорил батюшка всегда очень просто, так что его прекрасно понимали деревенские старушки, и в то же время с глубиной, до которой не дотягивали многие интеллектуалы. Это была подлинная Евангельская простота. Таня Зорина однажды сказала, что святые опередили нас на миллиарды лет. Когда мы общались с отцом, не покидало ощущение, что перед нами именно такой человек...

XXI
«Рад Вас видеть, Гриша, — сказал мне батюшка. — Очень славно, что вы приехали. Хорошо бы, конечно, пораньше, но уж лучше поздно, чем никогда. А я для вас нашел прекрасное упражнение»...
Литургия кончилась. Мы вышли в церковный дворик. Был май. Цвели, деревья. Зеленела свежая, молодая трава. Открывались цветы. Небо было ярко-голубым... Мы с батюшкой подошли к одному из деревьев. «Сейчас самая прекрасная пора для этого упражнения, — сказал он. — Выберите цветок, травинку, ветку куста или дерева и начинайте вглядываться в нее. Попытайтесь почувствовать, как наполняет ее жизненная сила земли, как она тянется навстречу солнцу, впитывая его лучи. Почувствуйте, как она прорастает, как мир наполняется жизнью. Проводите эти медитации по 5-10 минут каждый день. Можно и больше. Но необходима регулярность, как и в духовной жизни вообще. И вот тогда вы сможете услышать “дольней лозы прозябанье”, почувствовать то, что открывалось на вершинах поэтического вдохновения и в опыте прозренья».
Я начал эти медитации — и жизнь моя изменилась. Когда я проводил их, мир воспринимался как гармоническое, неразрывно связанное между собой единство. Почти спонтанно возникали все новые и новые образы и ассоциации. В одной готовой раскрыться почке, в первом зеленом листке я видел рождающуюся Вселенную, весь космос, звездное небо. Я видел, как зеленый огонь постепенно охватывает сухое дерево, как нежные, слабые листочки, сжавшись в острые комья, прорываются сквозь тугую и твердую древесную оболочку, — так велика была жизненная сила, бьющая в них из земли, и их тяга к солнечному свету.
Но были и те, что не смогли прорваться — им не хватило усилий. Такие почки сморщивались и засыхали. Я видел великое множество цветов, непохожесть каждого из них на другой.  И во всем еще сильнее ощущал присутствие Бога, дыхание Его животворящего Духа,  без которого мир не мог бы  существовать  и  мгновения.  Открывалась любовь Христова, разлитая во всем космосе, во всей природе, любовь ко всему, что живет и дышит, любовь, которую во всей полноте вместили святые, та любовь, которой жил и сам отец Александр, которой он учил нас...
Только благодаря этим «весенним» медитациям я сумел пробить скорлупу моей «самости», ее косную оболочку, ничего подобного я не смог бы без батюшки. Отец помог мне выйти за круг мелких дел и чувств, ощутить красоту и величие жизни, наполненной Богом. Хотелось вместить ее — в сердце, в стихи, в поступки, в отношения с людьми. Шел я не ровно, случалось, и спотыкался, и падал. Но рука, всегда готовая помочь подняться, уже была протянута мне. И это придавало сил. И хотя периодически я вновь «терял форму», прежнего уныния уже не было. Мешала, правда, неорганизованность, непостоянство. Никак не мог выработать регулярности. Надолго меня не хватало. Однажды пожаловался на это батюшке во время исповеди. «Гриша, — ответил он, — жизнь есть борьба. Борьба есть жизнь. Не останавливайтесь. Вперед!»
Собранность, умение сконцентрироваться, построить свое время батюшка считал качествами, необходимыми и для творчества, и для повседневной жизни. Для того, чтобы выработать эти черты, он советовал мне заниматься по системе Владимира Леви. Блистательный психолог после встречи с отцом Александром через некоторое время тоже стал его духовным сыном. Сколько великих судеб XX века соединилось в нашем приходе! Для нашего столетия, его духовной жизни и культуры он имел не меньшее значение, чем Оптина Пустынь для прошлого. Но там было несколько великих пастырей, а здесь — один... И вся тяжесть лежала  на нем одном.  «Отец у нас всегда в великолепной форме, как атлет», — сказал о нем однажды Александр Иванович Зорин. По отношению к нему вернее было бы не «атлет» — «Атлант».

XXII
А в июне 1987 года произошло то, о чем я просил Бога больше десяти лет. Это был прекрасный день. Мама сказала мне: «Сынок, я твердо решила креститься».
На ближайшем занятии нашей группы я рассказал об этом. Новость моя была встречена ликованием. Маму все наши полюбили уже давно, и поэтому радость стала общей... На этой же неделе я выбрался к батюшке. Когда подошел к нему после Литургии, он весь просиял, обнял и поцеловал меня. Оказывается, Александр Иванович еще раньше все ему рассказал. Узнав о том, что мама хочет креститься, батюшка бесконечно обрадовался. «Вот что значит — не давили! Сама пришла!» — сказал он. «Не давить» — было правилом батюшки. С людьми, которые находились на пути к Богу, отец обращался крайне бережно, никогда не наседал. Он хотел, чтобы человек двигался сам, без малейшего понуждения, и никогда не торопил таинственное и непростое развитие Богочеловеческих отношений.
Отец Александр всегда предоставлял действовать Самому Христу, а если и вмешивался, то лишь по Его воле, проявляя при этом точность и осторожность хирурга. Начинал он, как правило, издалека, воздействуя на человека постепенно. Так, первой книгою, которую он дал маме, стал роман Генрика Сенкевича «Камо грядеши?» Трудно найти другое произведение, где столь достоверно вставала бы перед читателем жизнь первых христиан с ее простым величием, чистотой и мужеством. Жизнь, которая зовет за собой. Батюшка и сам был из «рода сего», оставаясь при этом христианином XX столетия. Его дух тоже сформировался в катакомбах.
Для мамы «Камо грядеши?» навсегда осталась «первой книгой». С этого романа начался ее «роман с Богом» и путь в Церковь. Книга «Камо грядеши?» стала ей особенно дорога еще и потому, что дал ее батюшка.
День, на который отец Александр назначил крещение мамы, был 21 июня 1987 года. Крещение и одновременно встречу с нашей группой батюшка решил провести на даче у Александра Ивановича.
Этот день он хотел превратить в праздник, чтобы мама запомнила его навсегда. Сначала мы поехали в Новую Деревню, чтобы оттуда вместе с батюшкой отправиться в Семхоз. Около храма нас уже ждали Александр Иванович и Андрюша Суздальцев. После службы батюшка вышел из церкви с необычайно светлым и веселым лицом. Своей летящей походкой он подошел к маме и поцеловал ее. Тут же отец Александр представил нас нескольким прихожанам, стоявшим неподалеку. «Это мать и сын, — сказал он, — но вообще-то они выглядят как брат и сестра». Маму мою батюшка сразу полюбил. Впоследствии он говорил, что в день, когда он должен был ее крестить, у него было какое-то особенное состояние духа...
По дороге батюшка беседовал с нами о природе Божества и нашем к Нему отношении. «То, что мы чувствуем, когда видим на столбе табличку: “Не влезай — убьет!”, — говорил он, — то же самое должны ощущать и тогда, когда приближаемся к Богу. Недаром встречи с Ним в Ветхом Завете передаются в таких грозных образах. Помните — запрет евреям приближаться к Синайской горе во время Откровения Моисею; землетрясения, камнепад, гром и молнии; тот эпизод, когда человек, прикоснувшись к Ковчегу, тут же погиб... Огненная энергетика Божества непереносима для нас, грешных и дряблых. Господь из любви и жалости умеряет ее, общаясь с нами. Но мы должны помнить об этом и подходить к Нему с великим трепетом и благоговением».
Позднее на одной из наших встреч, говоря о Святой Троице, батюшка сказал, что во Христе Бог открыл нам о Себе все, что мог открыть, но несоизмеримо большее в Нем остается для нас тайной. Именно это Яков Беме и назвал словом Ungrund — т. е. «Неведомым», «таинственным», «недоступным нам».
В поезде мы говорили о новых журнальных публикациях. Помню, батюшка восхищался Домбровским и Гроссманом, произведения которых были тогда напечатаны. Говорил, что хорошо было бы опубликовать стихи матери Марии Кузьминой-Караваевой...
Неожиданно в вагон вошли цыганки. Одна из них стала приставать к нам, предлагая погадать. «Давай я тебе погадаю, дорогая моя! — необычайно импульсивно и озорно, с огоньком задора в глазах обратился к ней батюшка. — «Давай я тебе погадаю! Ну, чего тебе нагадать?» Цыганок как ветром сдуло. Спросил я тогда у батюшки, откуда произошло название «Семхоз». «Наверное, от Симхоз-Тойре» — ответил отец с притворной серьезностью...
По дороге к Александру Ивановичу батюшка разговаривал с мамой. Когда мы пришли, все наши уже собрались. Мама попросила отца Александра быть ее крестным. Он согласился. Крестной матерью стала Ада Михайловна. Потом, когда мы уже сидели за столом, батюшка все время поддразнивал ее, называя «кумой».
Мы все собрались в одной комнате. Вместе прочитали «Символ Веры». И... совершилось то, о чем, как о чуде, я молил Бога долгие годы. Хотя в душе всегда верил, что это произойдет. Мама приняла Христа. На крещение батюшка подарил ей молитвенник, надписав его. А Настя и Поля, дочурки Александра Ивановича и Танюши, подарили маме образ святой Людмилы Мученицы — ее покровительницы, а мне — Новгородский образ святого Георгия. В такой день все происходившее имело глубокий смысл. И эти подарки — тоже...
Мы остались с отцом Александром в комнате вдвоем. «Батюшка, — сказал я ему, — сколько лет ждал этого дня, а вот сейчас до меня не доходит — что же произошло?» — «Так и должно быть, — улыбнулся в ответ батюшка. — Гришенька, надо привыкать жить в постоянном ощущении чуда, потому что не жить в ощущении чуда — это, в конце концов, просто пошло!»
Потом мы все собрались за столом. Беседа текла легко и свободно. Темы менялись одна за другой. Например, затронули гипотезу происхождения человека. Батюшка, как биолог, раскрыл этот вопрос в совершенно неожиданном разрезе. «Судя по темпераменту, — сказал он, — ближайший родственник человека — шимпанзе. Вообще, наблюдать за обезьянами — увлекательнейшее занятие! Я часами мог простаивать возле их клеток. В нас великое множество черт, унаследованных от них. С гориллой у человека меньше общего. Это спокойные, ленивые твари. Даже традиционные турниры самцов обходятся у них без драк. Они просто демонстрируют мускулы. Идут навстречу друг другу, похлопывая себя по телесам, и проходят мимо. Многие охотники рассказывали, что когда гориллы шли на них, они не выдерживали и стреляли. Но если бы кто-нибудь из них подождал минуту, горилла бы его не тронула. Прошла бы мимо. Один из натуралистов испытал это на себе. Шимпанзе — совсем другое дело. У нее характер агрессивный, горячий. Она энергична, изобретательна и по умственным способностям намного опережает других человекообразных обезьян. Шимпанзе, кстати, единственная из них, кто применяет орудия — палки, камни и т.д. Энергия и импульсивность роднит нас с ней. Многим из нас, кроме того, присуща и ее агрессивность. Но у всех свои отрицательные стороны. Другим, напротив, надо изживать лень, инертность».
От антропогенеза мы перешли к разговору о войне и о христианском отношении к убийству. «Сейчас уже звериная природа войны очевидна для всех, — сказал батюшка. — Любое убийство, чем ты его не оправдывай, всегда отвратительно. Сатанинский характер его несомненен. Оно разрушает душу. Но пока этот мир существует, необходимость в профессии военного, по всей вероятности, будет ощущаться всегда». Говорили мы тогда и о любви. Батюшка всегда утверждал значение «тайны двух». Любовь он считал залогом творчества, подвига, всего самого прекрасного и вдохновенного в жизни. И видел в ней один из главных путей к Богу. «Любовь — это жизнь, — сказал он однажды. — Кто не любит — тот мертв. Когда любовь приходит — не торопитесь. Пусть она раскрывается постепенно, как цветок под солнцем — лепесток за лепестком. Вживайтесь в нее все с большей глубиной. Постарайтесь увидеть все ее грани».
На обратном пути о. Александр шел рядом с мамой, был необычайно весел, все время шутил: «Какая же она теперь чистая, только что родилась — дайте я хоть дотронусь до нее!»
Это был удивительный день — ясный, солнечный, настоящий Божий подарок. На память о нем осталась фотография. Там в сборе вся семья во главе с отцом. Рядом с ним — наша новая сестра, только что родившаяся во Христе. «Навеки вечные мы все теперь в обнимку»...
В конце встречи мама благодарила всех, и особенно отца Александра — теперь уже и ее отца. К батюшке с тех пор она прикипела всем сердцем и навсегда.

XIII
Прошло чуть больше года. За это время Церковь Сретения окончательно стала нашим домом... Однажды ноябрьским вечером я шел по улице. Было уже темно. Навстречу мне шел человек. Мы поравнялись. Сначала я не разглядел его лица. Но вот свет уличного фонаря выхватил его из темноты. «Батюшка!» — ахнул я, обрадовавшись и растерявшись одновременно. «Ну, здравствуйте, милый Гриша», — уже обнимал меня отец Александр, улыбаясь. Когда отец обнимал человека, было ощущение, что он всего его встряхивает, стремясь передать ему заряд собственной бодрости. Сама его улыбка воздействовала на людей мощной и радостной энергической волной. Он и за столом сидел, всем телом подавшись вперед, словно весь устремляясь к нам...
Я решил проводить батюшку до метро, по дороге рассказывал ему свои новости. В то время мы организовывали много поэтических вечеров, на которые народ ходил активнее, чем сейчас. Одним словом, «жизнь била ключом»... Батюшка слушал меня, а потом сказал: «Все это хорошо, но — не главное в жизни. Самое главное — проживать каждый день, зная, что он подарен тебе Богом, и помнить об этом постоянно». Эта встреча могла показаться случайной. Но всю ее неслучайность я осознаю чем дальше, тем больше. Батюшка дал мне тогда один из самых важных уроков жизни...

ХХIV
Вскоре после этого мы встретились с отцом Александром в Рождественской гостиной — в Библиотеке Иностранной литературы. Батюшка говорил о Рождестве. В проповеди его не было ни единого лишнего слова. Отец словно свидетельствовал о центральном событии Богочеловеческой истории, говорил о самой его сути. Это было одно из первых публичных выступлений батюшки. А потом, за два с небольшим года, он успел провести бесчисленное количество лекций, публичных выступлений по телевидению, вечеров, встреч, занятий по катехизации и еще много другого. За это же время он создал Православный университет, общество «Культурное возрождение», готовил журнал «Мир Библии». Кто-то сказал о нем, что он один успел сделать больше, чем несколько академических институтов вместе взятых за все время своего существования.
Много я слышал и скептических высказываний о батюшке — мол, священник, без которого ни одно мероприятие не обходится. Люди не понимали, что отец Александр никогда не был «свадебным генералом». Он просто следовал примеру апостола Павла. Тот использовал для проповеди Христа любое место, будь то Ареопаг в Афинах, синагога диаспоры, дворец наместника или трущобы, где жили римские бедняки. Так и отец Александр не упускал любого случая для того, чтобы проповедовать Христа, где бы ни предоставлялась ему такая возможность: на телевидении ли, на сцене дома культуры или дворца спорта, в школьном классе, в больничной палате среди тяжело больных детей, на страницах газет. Это был настоящий апостол нового времени. Все данные ему богатейшие средства и возможности отец поставил на службу Иисусу Христу. Жил он так, чтобы ни одна секунда не пропадала даром.
На некоторых выступлениях батюшки нам с мамой довелось побывать. Особенно запомнился прекрасный вечер памяти Бердяева. Я мог бы и чаще бывать на этих вечерах с отцом, но всегда находились какие-то мнимые «дела», а проще говоря, одолевали суета и инерция. К батюшке вообще слишком часто проявлял нечуткость и невнимание. Не помню, чтобы хоть раз поинтересовался, как он себя чувствует, как у него дела. На переднем плане всегда были свои проблемы. Словно подразумевалось, что у отца Александра всегда все в порядке. Сейчас за это больно и стыдно. В полном смысле слова — «имея, не храним, потерявши — плачем»...
3 апреля 1989 года мы с мамой поехали в Грецию. Перед отъездом побывали у батюшки — исповедались, причастились, взяли благословение на дорогу. «Смотрите, Гриша, возвращайтесь, а то еще останетесь там на Афоне», — смеясь, говорил мне отец Александр. «Да, что вы, батюшка, — отвечал я, — вам еще детей моих придется крестить». Не знал я тогда, что не суждено этому сбыться, Но если у меня будет сын, я твердо знаю, как назову его.
Батюшка попросил нас тогда привезти из Греции фотографию профессора богословия Хаступиса. Она была ему нужна для «Библейского словаря», над которым отец в то время работал... С профессором мы встретились в Афинах. Имя отца Александра было ему хорошо известно. Он передал нам фотографию для батюшки и подписал ему свою книгу по ветхозаветной теологии. Когда мы все это привезли отцу Александру, он несказанно обрадовался. Впоследствии, во время одной из встреч, он еще раз поблагодарил нас с мамой за фотографию и книгу. «Вы мне очень помогли, — сказал тогда батюшка. — Я должен был подтвердить свое мнение высказыванием православного богослова, а Хаступис как раз утверждает то же самое, что и я. Ведь все наши ортодоксы считают меня еретиком и постоянно стараются в чем-то уличить»... Он держался великолепно, но в словах сквозили боль, усталость и одиночество. Он действительно был одинок в том океане злобы, который затоплял и церковь. У него было множество друзей, духовные детей, тех, кто любил его и помогал ему из всех сил. Но в самом высшем смысле отец Александр был одинок. Это было одиночество великого человека, который опередил время...

XXV
1990 год начинался тревожно. Мы словно предчувствовали, что он принесет нам что-то страшное. На свободу вырвались темные силы, долго ожидавшие своего часа и готовившиеся к нему.
Первым «громким» событием года стал тот шабаш, который фашисты из «Памяти» устроили в ЦДЛ на заседании «Апреля». Многие были в панике. Началась массовая подача заявлений на выезд, горячечная, очень похожая на какое-то тотальное безумие. Но язык не поворачивается осуждать людей, которые бегут, спасаясь от ножа, нависшего над ними и над их детьми.
Для нас с мамой тут выбора не было. Ни при каких обстоятельствах мы не могли бы оставить нашего батюшку, нашу общину и нашу страну. Уехать означало бы предать отца Александра, который не мыслил своей и нашей духовной жизни вне России... С затаенной тревогой ехали мы к батюшке в субботу. Пришли в храм. Началась исповедь.
...Я помню эти удивительные мгновения — исповеди у батюшки. Одним словом, жестом или взглядом он мог погасить тревогу, унять тоску, вырвать человека из плена житейских мелочей. Бывало, начнешь ему с серьезным видом, как по реестру, перечислять свои «малые» грехи, а он улыбнется, — да только рукой махнет — мол, выбросьте из головы, не зацикливайтесь на них, вперед!
Наши постепенно подходили к батюшке. Подошла и мама. Было видно, что она сильно волнуется. Батюшка внимательно выслушал маму, а потом, взяв ее за руку, начал беседовать с ней. Позже мама пересказала мне этот разговор. Она говорила тогда отцу Александру, что очень трудно жить, как на вулкане, с ощущением постоянного страха за близких, когда не знаешь, что будет завтра. Батюшка, улыбнулся в ответ. «Вспомните XIX век, — сказал он. — Чеховские персонажи — сытые, благополучные, спокойные. Ни событий, ни желаний... Но ведь вешались же они от такой жизни! Топились, стрелялись оттого, что ничего не происходило. А мы с вами очень счастливые люди. Мы живем в трудное, но в такое прекрасное, такое интересное время!»
Когда мама отошла от него, я увидел ее спокойной и радостной. От прежней тревоги не осталось и следа. Вслед за мамой к батюшке подошел я. «Батюшка, — сказал я ему, — сейчас наступают те времена, когда христианам особенно потребуется стойкость, а у меня ее очень мало. Как обрести бесстрашие?» — «Не бесстрашие — мужество, — мгновенно поправил меня батюшка. — Бесстрашен осел. Он не видит опасности и прет напролом, вслепую. А мужество всегда должно быть зрячим». — «Ничто не страшно только дураку», — вспомнил я строки из Гейне. «Да, вот именно», — сказал отец.
Если бы я знал, что скоро нам придется вспоминать последнюю строку стихотворения того же поэта:

Свободен пост. Мое слабеет тело.
Один упал — другой сменил бойца.
Я не сдаюсь. Еще оружье цело.
И только жизнь иссякла до конца.

Но отца не заменит никто. Вот разве что все мы вместе...
«А как обрести мужество?» — спросил я его тогда. «Только так», — ответил батюшка и показал ладонью вверх. Его жест говорил больше любых рассуждений. «Держись за Небо», — часто повторял он...

XXVI
На следующий день — это было 4 февраля — состоялась одна из первых манифестаций демократических сил. Она стала ответом «Памяти» и ее хозяевам. Христиане уже по одному своему призванию должны противодействовать фашизму. Поэтому многие из наших прихожан сочли своим долгом «выйти на площадь». Пошли и мы с мамой. Около Парка культуры мы влились в многотысячную колонну демонстрантов. Мы видели вокруг себя людей, обретших человеческое достоинство, людей, не желающих больше быть рабами лжи, людей, преображенных внутренним светом свободы. Казалось, в эти минуты что-то с трудом, тяжело, но сдвинулось и в самом времени. «Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля»...
Мы шли среди россиян, среди граждан, не желающих смириться с рабством и расизмом. В тот день, идя рука об руку с людьми, всем своим существом я понял: это моя страна и мой народ. Моя судьба неотрывна от всех его судеб. Но тогда же думалось и о другом — сумеет ли Россия, наконец, услышать Бога? Ведь иначе не будет у нас ни подлинной свободы, ни каких бы то ни было перемен к добру...

Произойдет ли встреча с Христом у каждого из тех, с кем мы шли 4-го Февраля? Отец Александр сделал для этого все возможное — и даже невозможное — для одного человека. Дальше продолжать нам.

...В мае мы встретились с батюшкой на собрании прихода в одном из московских домов культуры. Надо было наметить направления нашей будущей работы, возможности для которой становились все шире. Обращаясь к нам, батюшка сказал, что сейчас предстоят не менее трудные испытания, чем раньше. Казалось бы, пришла долгожданная свобода — делайте, что хотите, а на поверку оказывается, что самой Церкви не с чем идти к людям. Мы не можем ответить на те вопросы, которые их волнуют сегодня, не можем удовлетворить их чаяния, не оправдываем надежд, обращенных к нам. Церковь поражена теми же болезнями, что и все общество. Раньше казалось, что она одна сохранила чистоту в море безбожия, теперь же новые времена показали, что мы далеко не на высоте. Люди смотрят на нас с надеждой, ждут нашей духовной помощи, а мы и сами оказались беспомощны... Но из этого состояния нам надо выбираться всем вместе. И тут, сказал батюшка, есть три пути. Первый — оставаться приверженными только старым формам церковной жизни, не допускать ничего нового. Второй, наоборот, — начать все сызнова. И третий, наконец, — взяв с собой в дорогу все то доброе, что накоплено многовековым церковным опытом, творить новое. Вот это и есть самый перспективный путь...
Потом батюшка вместе с нами стал намечать, как будет развиваться то или иное направление приходской работы и кто чем займется. Чувствовалось, что, распределяя обязанности, он торопился, хотел как можно скорее и как можно лучше организовать дело, помочь каждому найти в нем свое место. Хотелось ему «подогнать» и нас, пробудить нашу активность. В последнее время в словах батюшки часто звучала мысль, что скоро откроется, чего стоит каждый человек.

Ушел отец Александр раньше всех. Как всегда, торопился.  

ХХVII

5 августа состоялась еще одна встреча с батюшкой на даче Александра Ивановича. В то время там уже стоял новый, дивной красоты бревенчатый дом, который Александр Иванович построил своими руками. Встреча совпала с освящением этого дома. Батюшка пришел около шести часов вечера, хотя мы ждали его к трем. После множества лекций, которые отец Александр читал в последние месяцы, в Новую Деревню приезжала тьма народу. Отказывать батюшка не умел и тягот своих ни на кого не перекладывал, а отбою от приходящих не было.

Батюшка благословил нас и освятил дом. Затем он обратился к Александру Ивановичу и Танюше с коротким словом, пожелал им Божьей помощи, радости и мира под новой крышей. Беседовали мы уже за столом. И как никогда прежде в словах батюшки были слышны горечь и усталость. Он рассказывал нам о своих планах. Все они касались религиозного просвещения. За короткое время отец провел целый цикл вечеров, посвященных великим именам русской мысли: Бердяеву, Соловьеву, Федотову, Булгакову, Карсавину, Лосскому, матери Марии. В этом году он собирался провести ряд чтений. Одно из них предполагалось посвятить Данте. Кроме того, предстояла большая работа в Православном университете, воскресных школах и группах катехизации. Но батюшка уже почти открыто, с плохо скрываемым горестным упреком, говорил нам, что ему одному не по силам тащить на себе весь этот огромный груз. Необходимо, чтобы мы все пробудились от нашей спячки. Иначе духовное возрождение неминуемо провалится.

Я слушал его, и мне становилось мучительно стыдно за свое аморфное существование. «Гриша, — обратился ко мне отец Александр,— у вас же будут дети. Ну и что же, они будут учиться в "совковской" школе?» Такой участи для своих детей я, конечно, не хотел... Отец говорил обо всем, что нам предстоит сделать, и чем больше я слушал, тем отчетливее понимал, какие впереди Гималаи и на каком я нахожусь «нуле». Стало грустно. «Гриша что-то затосковал», — заметил батюшка: «Просто вижу, какой разрыв между замыслом и действительностью», — ответил я; «Так и должно быть», —очень значимо и весомо произнес отец. После его ответа мою печаль как рукой сняло. В самом деле, что мы можем своими силами? А с Богом и Гималаи свернуть сподручно. Единственно, чего теперь хотелось, — как можно скорее взяться за дело...

В этой беседе батюшка высказал очень важную для всех нас мысль: нельзя ограничиваться в своих устремлениях — в работе, в творчестве, в духовной жизни чем-то серединным, «посильным». Надо жить по гамбургскому счету — ставить перед собой самые высокие задачи, покорять неприступные вершины. Только тогда жизнь состоится.

В тот день мы много говорили о судьбах России. Вспомнили об одном из опусов Шафаревича, написанном им еще до нашумевшей «Русофобии». Наш доморощенный Розенберг утверждал, что России противопоказан европейский путь развития. Батюшка отозвался об этой статье как о дилетантском бреде. Он сказал, что Шафаревич претендует на монополию истины в тех вопросах, в которых ничего не смыслит. «Насколько же мы привязаны к мифам и идолам, — говорил отец. — Недавно ехал в такси, так шофер расхваливал Сталина и утверждал, что при нем-де был порядок и хорошо бы нам его вернуть. А наши монархисты требуют канонизации убиенного государя императора! И никто из них ни разу не задумывался над простейшей вещью: он, может, и в самом деле святой, но какой же он император? Ведь он добровольно отрекся от престола, никто его к тому не принуждал... Нет, предпочитают жить химерой!»

Говоря о корнях нашей трагедии, он обратился к русской истории. Он сказал, что в силу пограничного положения России в ней постоянно происходит столкновение нескольких разнородных начал. Россия — в основе своей европейская страна, но многие тенденции исторического развития оттесняют ее в Азию. Вихри с Востока размывают ее облик. Она восприняла авторитарный менталитет — сначала Византийской империи, а потом и кочевых народов, особенно монголов. Но традиции русской истории невозможно свести к одному знаменателю. Она знает и царствование Ивана Грозного, и Новгородскую республику. Видеть в России только «страну рабов» так же плоско, как считать ее «лучшей в мире».

Батюшка никогда не разделял скептического взгляда на Россию. Такой односторонний подход полностью исключал бы всю великую трагедию нашей истории, постоянного, смертельного противоборства в ней духовной свободы и рабства. Отец Александр видел в России могучие возможности для духовного возрождения и верил, что оно произойдет. Он верил, что наша страна выйдет, наконец, на путь свободы. Но вместе с тем батюшка говорил, что путь этот, скорее всего, будет лежать через неимоверные усилия и страдания.

К поезду мы шли вместе, по дороге отец рассказывал нам о своих замыслах по созданию нового журнала «Мир Библии». Батюшка хотел, чтобы это издание носило не замкнуто-специальный, а массовый, просветительский характер, чтобы оно знакомило читателя с основами библейской культуры и истории, с азами религиозной грамоты. Вместе с тем журнал должен был отвечать всем уровням подготовленности — от начинающих читателей до самых компетентных.

Рассказывал отец Александр и о своей поездке за границу. Из Европы он торопился вернуться домой, чтобы продолжить ту гигантскую работу, которую начал разворачивать. Словно чувствовал, что осталось уже недолго.

Ему было очень тяжко в те дни, но он ни единым движением лица не выдал этого. Разговаривал с нами, шутил, смеялся. Рассказывая о повседневной жизни на Западе, весело сказал: «Они там при деле — ищут, на какой улице, в каком магазине что дешевле». Я рассказал ему, как Янис, греческий фермер, у которого мы были в гостях, спросил, сколько домиков в нашем дачном поселке и есть ли там супермаркет, и узнав, что домиков в поселке пятьсот, а супермаркета нет, не мог этого понять. «У нас есть только "супер" и нет "маркета"», — пошутил батюшка.

На станции мы попрощались с ним. Батюшка с Натальей Федоровной пошли домой, а мы остались ждать поезда. Долго мы еще видели в вечерних сумерках белые одежды удаляющегося отца Александра. На душе у всех было необыкновенно светло. Мама говорила, что каждый раз после встречи с батюшкой ей всегда очень радостно и легко. Она не знала, что для нее эта встреча — последняя.

ХХVIII

Потом я приехал к батюшке в субботу 1-го сентября. Было рано. Литургия еще не началась, но батюшка уже был в алтаре. Народу в храме было немного. Читали утреннее правило. Батюшка увидел меня сквозь решетку алтаря, улыбнулся и бодрым, энергичным жестом руки позвал к себе. Я подошел к алтарю. Отец вышел, держа в руках крест и Евангелие. Прочитав вступительные молитвы, он повернулся ко мне и крепко обнял меня за плечи: «Ну что, мой милый, как ваши дела?»

Не помню случая, чтобы он встретил человека сумрачным лицом, без доброго слова привета или улыбки. Вспоминаются при этом слова, которыми святой Серафим Саровский приветствовал людей круглый год — «Христос воскресе, радость моя!»

«В целом, батюшка, все хорошо, — ответил я, — и новая работа по душе, и жить удается с отдачей, и меньше времени пропадает даром, и дома все в порядке. И все же чувствую, что в самом главном по-прежнему пробуксовываю». «Что вас беспокоит, Гриша?» — участливо спросил батюшка. Я не смог .тогда высказать свое сокровенное. Вряд ли бы сумел сделать это и сегодня. Просто сам еще не докопался.

Правда, сказал о том, что уже много лет не давало покоя: за повседневной «текучкой» и суетой я почти полностью оставил поэзию и это подсознательно меня угнетало.

«Вы, как шаман, — улыбнулся батюшка. — Шамана, когда он не камлает, мучают духи. Хоть двадцать минут в день, но посвящайте стихам. Никакая работа вам, Гриша, не заменит вашего предназначения — поэзии».

Сказал я еще батюшке, что мне очень мешает моя необязательность — неумение выполнить обещание в срок, чем я уже не один раз подводил людей. «Старайтесь, Гриша, всегда выполнять все вовремя, — ответил батюшка. — Не будьте похожи на советского человека».

Сам батюшка всегда был предельно точен в отношениях с людьми и на дух не переносил тип «гомо советикуса» с его неизменными чертами — необязательностью, расхлябанностью, ленцой. «Они страшные волынщики, — сказал он однажды об одной организации, с которой был связан деловыми отношениями и куда не любил ходить. Соберутся — и начинается бесконечная болтовня, "рашен водка". Тот вопрос, который решается за пять минут, они мусолят целый час». Праздных разговоров батюшка не любил. Его слово — его оружие — всегда «било в десятку», даже когда он шутил или вел легкую застольную беседу. В отце Александре не было ни «совковства», ни «буржуйства», ни лжеправославной «лампадности». Это был настоящий гражданин Царства Божьего. — Хотя трудно писать о нем — был.

После Литургии батюшка служил панихиду. Отпевали старушку. В тот день батюшка обратился к ее родным и ко всем нам с каким-то особенно проникновенным словом. Он говорил, что никто из нас не знает, когда наступит его последний день, может быть, он уже близок. Перед ним полностью теряет смысл все то, к чему мы привязаны в этом мире.

Батюшка много времени посвятил размышлениям о смерти. Одна женщина рассказывала мне, что до встречи с отцом Александром она пыталась понять, что такое смерть. Спрашивала об этом у многих православных. Их ответы не удовлетворили ее. Чаще всего ей говорили, что смерть — это избавление от страданий. И лишь отец Александр ответил на ее вопрос. Он сказал, что смерть — вещь страшная и отвратительная. Прежде всего потому, что противоречит Божьему замыслу о человеке. Люди призваны Богом к вечной жизни, к бессмертию. Но они выбрали грех, а с ним — смерть.

Еще раньше в одной из своих проповедей батюшка говорил: «Мы — как листья на дереве: отцветем, пожухнем — и в землю». И есть только одно, — повторял он всегда, ради чего стоит жить. Это Христос, принявший за нас муки и смерть, воскресший и даровавший нам грядущее бессмертие и полноту жизни в Боге. В Нем и только в Нем обретают ценность человеческие отношения, любовь, творчество, повседневная наша жизнь, каждый поступок, каждый шаг, каждое движение сердца...

Тогда, у гроба старушки, батюшка призвал всех собравшихся задуматься о смысле своей жизни перед лицом смерти. Но в словах его звучало совершенно новое чувство, то, чего не было раньше.

В этот день было тридцатилетие батюшкиного служения. И наш церковный староста, и все мы, находившиеся в храме, поздравили батюшку. Пропели ему «многая лета».

Отец Александр должен был встретиться с детьми в новой воскресной школе. Открытие ее состоялось на следующий день, в воскресенье, а в субботу батюшка проводил предварительную беседу с ребятами и их родителями. Отец попросил меня помочь Валентину Михайловичу, директору воскресной школы, подготовить зал к встрече. Школа располагалась в местном клубе, которым заведовала Вита Баранчеева, духовная дочь батюшки. И мы вместе с ней уже собрались отправиться в путь, но тут случилась неприятность: потерялся диафильм, который мы хотели показать ребятишкам. Долго искали. В.поиск, несмотря на занятость, включился и сам батюшка. Но тщетно. Диафильм бесследно исчез. Впоследствии он нашелся.

Пока просматривали все коробки с фильмами и книжные полки, я восхищался — какую прекрасную библиотеку собрал батюшка для прихода. Мысленно для себя уже намечал, что в будущем возьму почитать. Наконец, найдя другой диафильм, захватив экран и аппаратуру, мы направились в клуб. Идти туда от церкви было недалеко. Подойдя, мы увидели на крыльце компанию местных ребят, распивающих водку. Вита попросила их найти для этого другое место. Сначала парни держались вызывающе. Но Вита объяснила им, что здесь будет занятие детской воскресной школы и скоро должен придти священник. Это подействовало на ребят. Парни, извиняясь, сказали, что у одного из них умерла мама и теперь они ее поминают. «Да разве так поминают! — сказала им Вита. — Ей от этого только горше будет на том свете. Надо в церковь пойти, помолиться за нее, попросить батюшку панихиду отслужить, свечку поставить...» Ребята ушли. «Тоже несчастные, — сказала Вита, — кто ими занимался, кому они были нужны?»

В клубе незаметно нашлась работа. Что-то надо было приколотить, что-то приклеить; повесить экран, настроить проектор, поставить стулья... Наконец стали собираться дети с родителями. Пришел и батюшка. В кратком вступительном слове он объяснил людям, для чего они здесь собрались. Я снова поразился способности отца Александра говорить для всех. Его с одинаковым вниманием слушали и семилетние дети, и взрослые люди. Когда отец говорил, перед нами открывался огромный, безграничный мир, горизонты которого раздвигались все шире и уходили куда-то вдаль. И все вокруг пронизывал сильный и добрый свет... До сих пор слышу его голос — чуть хрипловатый, густой, обладающий почти что ощутимостью, даже шероховатостью, фактурой. Он словно бы завершал собой весь прекрасный, величественный облик отца. В этом голосе слышался гул океана; раскаты грозы, горное эхо и, спустя мгновение, — «веяние тихого ветра».

В нем дышала вечность. Тогда, объясняя ребятам, от чего мы уходим и к чему, вернее — к Кому идем, батюшка сказал: «Семьдесят три года у нас насильственно насаждалось безбожие. К чему это привело, сейчас уже очевидно для всех. Сегодня самый добрый прежде народ занимает первое место в мире по преступности, а одна из самых богатых стран стала самой нищей». Батюшка говорил с детьми как с равными. Рассказывая ребятам о пути, на который они вступают, отец сказал, что путь этот труден и прекрасен одновременно. Идти по нему бесконечно интересно.

Потом начались организационные вопросы. Детей, желающих записаться в школу, приехало очень много, явно больше, чем предполагалось. Многих родители привезли издалека, даже из Москвы. Вита предложила им, если возможно, поискать воскресную школу поближе к дому. У одного из родителей это предложение вызвало большую обиду, но батюшка мгновенно погасил ее, пообещав, что отказа никому не будет. Он и в проповеди однажды сказал, что мы обычно очень торопимся отказывать друг другу в помощи, сразу говорим: «Я не могу». Нет, чтобы сказать: «Я попробую», постараться помочь человеку; тут же — отказ. Сам он помогал и в случаях, которые казались совершенно безнадежными. Но Бог — больше надежды...

После собрания мы снова вернулись в церковный домик. Батюшка все время был среди нас. Я всегда поражался его способности держать в голове тысячи малых дел, заботы и нужды своих духовных детей и множества людей, порой даже едва ему знакомых, ничего не забывая и все выполняя. Дела, которые мы обдумываем целыми днями, он решал мгновенно. Так и на этот раз. Нужно было поставить забор на даче у нашей прихожанки Сони Греч. Ее сосед, служащий в ведомстве с троебуквенным сокращением, решил, что ему «все дозволено» и самовольно снял штакетник, который разделял его и Сонин участки. Восстановить забор, снесенный ретивым кегебешником, батюшка тут же поручил нескольким из наших прихожан, в том числе и мне. («Ваше дело — ломать, наше дело — чинить!») На следующей неделе мы его поставили. Вернее, поставил отец — нашими руками. Для меня это было последнее поручение батюшки, и я счастлив, что сумел его выполнить...

Я смотрел на отца Александра. Он по-прежнему находился среди нас, полностью входил во все наши дела.

И вместе с тем не покидало ощущение, что человек живет уже в другом измерении. Такое ощущение бывало и раньше — ведь отец за одну секунду проживал больше, чем любой из нас за день. Время его было сжато до предела, до максимальной концентрации. Рядом с нами он был как спринтер рядом с паралитиками. То расстояние, которое калеки на своих колясках преодолевают мучительно и долго, атлет легко пробегает за считанные секунды... И все же в ту субботу к прежнему чувству примешивалось и что-то иное, незнакомое прежде, сейчас-то я уже понимаю, что происходившее тогда с батюшкой можно выразить только словами апостола Павла: «Я сораспялся Христу». Помню, во время разговора батюшка пристально смотрел на меня в течение нескольких мгновений. Я не смог выдержать его взгляда и отвел глаза...

Я попрощался с батюшкой, взял у него благословение и поцеловался с ним. Собирался было уходить. Потом вернулся, снова подошел к батюшке за каким-то делом. Он выслушал меня, сказал как быть, еще раз благословил и мы с ним расстались. Отец вошел в свою комнату. Дверь за ним закрылась. В тот день что-то необъяснимое удерживало меня в Новой Деревне. Домой вернулся гораздо позже обычного.

XXIX

Прошла неделя. То воскресенье начиналось для меня как любой другой день. Не были никаких предчувствий. Отдежурив на работе, вечером я вернулся домой. Позвонил в дверь. Открыла мама. На ней не было лица. У меня сразу похолодело сердце. Стало ясно, что произошло что-то страшное. «Что случилось?» — спросил я. «У нас несчастье, — еле проговорила мама. — Звонила Танечка... Отца Александра убили...»

XXX

Словами этого не передашь. Боль, ужас, невозможность поверить — все не то. Просто вдруг стал мертвым. Всю рухнуло. Жизнь на какое-то мгновение потеряла всякий смысл. Чувствовал себя каплей в огромном океане смертельной боли, которая связывала в тот день множество людей. Начал звонить нашим. На панихиду ехать должны были завтра же, к пяти. Плакать не мог. В глубине билась мысль: теперь продолжать нам.

В понедельник позвонила Ада Михайловна. Она рассказала, что, не дождавшись батюшки который никогда не опаздывал на службу, встревоженная этим, вместе с несколькими нашими девочками поехала в Семхоз. Там она увидела кровь на земле и на косяках ворот. Ада Михайловна передала мне один из последних заветов батюшки: что бы ни случилось — оставаться всем вместе, батюшка, как объяснила она, говорил, что если мы разбежимся, то тем самым предадим его...

На Ярославском вокзале мы собрались в три часа. Наши прихожане заняли целый вагон в электричке. Говорили мало. Почти все время молчали. В горле стояли слезы, но плакать не мог почти никто... Сойдя с поезда, двинулись к храму. К нему ехали и шли все новые и новые люди. Наконец, мы вошли в церковный дворик. Он был полон народом. Множество плачущих людей. На самом крыльце храма встретились с Андрюшей Суздальцевым. Обнялись. И тут слезы хлынули сами, неожиданно. Крепко держа друг друга за руку, мы вошли в церковь.

В тот день я до конца узнал, что означает слово «горе». В сознании было только одно: мы осиротели. Сейчас много говорят о грядущих ужасах, о том, что дальше будет еще страшнее. Но самое страшное совершилось уже.

XXXI

Было абсолютно ясно с самого начала — о «случайном» убийстве или об убийстве с целью ограбления не может быть и речи. Пьяницы, наркоманы и шпана в семь утра спят. И потом, зная батюшку, я уверен — даже самый закоренелый уголовник не смог бы поднять на него руки. Речь идет о тщательно спланированном и подготовленном убийстве. Но кто? Утверждать не могу ничего, пока нет результатов следствия. Хотя, боюсь, что их и не будет. Из наиболее распространенных версий мне доводилось слышать такие:

1. Та всем известная контора, имя которой и называть-то уже противно.

2. «Национал-патриоты».

3. Крайне правые круги православия — «православные фашисты».

Впрочем, зачем их разделять? Все это — одна сила. Та, что раньше в народе называлась «нечистой»...

Говорили, что батюшка в последнее время получал много писем с угрозами. Были и какие-то странные звонки по телефону. Ему и раньше в разных мерзких письмах без подписи с явным антисемитским содержанием клеили ярлык «сиониста». Даже сейчас, после убийства, имя отца Александра не хотят оставить в покое. То и дело появляются публикации, в которых батюшку объявляют еретиком. Своих подписей авторы почему_:то упорно не оставляют. Как и те с топором. Знакомый почерк. Да и рука все та же.

Один из наших друзей, говоря об убийцах, вспомнил строки Лермонтова: «Не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал». Да, конечно. Но вместе с тем они очень хорошо знали, кого убивали, своим животным чутьем они угадали батюшку безошибочно. Он им мешал.

Многие потом недоумевали — почему убили именно отца Александра? Ведь он никогда не занимался политикой, не был радикалом, всегда призывал к миру, к любви. Мать Мария и святой отец Максимилиан Кольбе политикой тоже не занимались. Но тем не менее фашисты уничтожили их в концлагерях. Они хорошо понимали, что служение этих людей гораздо опаснее для них, чем автоматы бойцов Сопротивления. Ведь любой фашизм (а отечественный — не исключение) всегда стремится прежде всего к тому, чтобы превратить человека в нелюдя, озлобить его, научить ненависти к другим людям, мыслящим иначе, к другим народам, сделать безликим и бездумным рабом, способным без рассуждения выполнять любые, самые подлые приказы — истреблять ли беззащитных людей в Соловках и газовых камерах Освенцима, убивать ли их на площадях Пекина, Тбилиси и Вильнюса, во время войн и погромов. Главное, чего хочет фашизм, — задавить в человеке личность, загнать его в стадо, сделать «членом сплоченного коллектива», подавить в нем способность сопротивляться лжи изнутри. Идеал, гениально предсказанный Достоевским в «Бесах», в речах Пети Верховенского: «Каждый — принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное — равенство... У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность...»

Великие христиане XX века, такие, как Мать Мария и ее сподвижник священник Дмитрий Клепинин, отец Максимилиан Кольбе и наш батюшка противостояли этому людоедству в самом главном, на последней глубине. Их сопротивление было сопротивлением изначального добра изначальному злу.

Всю свою жизнь батюшка посвятил делу утверждения людей во Христе. Он пробуждал в них волю к самоотвержению, милосердие и то особое трудолюбие ума и души, которое делает человека способным победить стадные чувства ненависти, зависти, тупой покорности, животного страха перед силой, равнодушие к чужой боли, эгоизм, стремление к благополучию любой ценой, даже ценой свободы — словом, все то, что превращает нас в рабов. Тот, кто принял Христа всем сердцем, уже никогда не будет ни по доброй воле, ни по принуждению служить силам лжи и зла и не спасует перед ними. Батюшка учил нас творить добро, что уже само по себе есть величайшее противодействие духу злобы и косности.

Любовь к Богу и человеку, духовная свобода, умение всегда оставаться самим собой, быть верным только одной правде — Божьей, словом, все, что нес людям отец Александр, было невыносимо для тех, кто мыслит категориями силы, власти, земных благ, национальными и имперскими идеями, отчужденными от Живого Бога и конкретной человеческой личности. Для тех, кому невыносима встреча с Иисусом Христом, Которого батюшка любил так пламенно, так просто и светло. Они с охотой готовы принять любую подмену — православие, стилизованное "а ля рюсс", "священную монархию", ложного сусального божка, но только не Подлинного Христа, не Распятого. Усилия батюшки были направлены не на изменение внешних условий — социальных или политических — а на преображение человека изнутри. Это и оказалось страшнее всего для сатаны и его пешек, которые, не сумев победить отца Александра, убили его. Но — просчитались.

XXXII

После панихиды мы прощались с батюшкой. Целовали его руку, которая еще совсем недавно благословляла нас. Он лежал в гробу посреди храма, в своем белом священническом облачении. Казалось, что он не изменился. Смерть словно бы и не коснулась его лица. Лишь на щеке алели два шрама. Но в нем появились какие-то новые черты. Оно приобрело еще более царственное, возвышенное и страдальческое выражение.

У Христа нет мертвых. В тот день мы поняли, насколько отец не умер. Всем сердцем чувствовали мы его живое присутствие в храме. Бог взял его от мира к Себе, но для Царства Божьего нет ни расстояний, ни временных, ни пространственных ограничений. Батюшка с нами. Мы продолжаем идти вместе, по-прежнему будем делать одно общее дело. Только теперь центр тяжести сместился на нас. Но и помощь отца станет во много раз сильнее. Мы входим в стадию новых отношений с ним. Его присутствие среди нас становится иным, чем прежде...

Было очень страшно и больно. Но сквозь боль начинало рождаться совершенно новое чувство. Начинал воцаряться мир. Тот мир, который может дать только Сам Христос.

В те несколько дней мы пережили то, что обычно человек проживает за десятилетия. То. что пережили апостолы в ту страшную и великую Пасху. Мы пережили одновременно и Голгофу. И Воскресение. Кто-то из наших сказал, что вся жизнь батюшки была Евангелием, а теперь наступает время Апостольских Деяний.

XXXIII

На другой день, во вторник, мы хоронили батюшку. В маленьком церковном дворике собралось множество людей. Для того, чтобы не было давки пришлось создать оцепление. Держали его милиция и «афганцы», которые, как я потом узнал, бывали у батюшки. Служил Митрополит Ювеналий. На похороны приехало много священников. Среди них были друзья отца Александра и его ученики. Особенно глубоко и сердечно говорили отец Александр Борисов и молодой батюшка отец Константин. Небо в тот день было облачным, высоким светлым. В огромном собрании народа во время службы царила тишина. Вдруг с деревьев, окружавших наш храм, неожиданно сорвалось множество птиц. С горестным, почти человеческим криком три раза они облетели вокруг церкви и снова расселись по деревьям. Казалось, вся природа прощается с батюшкой... Я поднял голову. Высоко в небе, там, где сквозь облака пробивался солнечный свет, парила огромная белая птица...

Рядом с нами плакала старушка. «Это был мой любимый батюшка, — говорила она сквозь слезы. — С ним я радовалась и оживала. А теперь я что? Как ворона бескрылая...»

Могила отца — около церкви, рядом с алтарем, где он , столько раз совершал Литургию, приобщая людей Тела и Крови Христа. Мы с мамой стояли среди наших братьев и сестер, среди людей, ставших в буквальном смысле родными. Своим уходом батюшка сплотил нас еще крепче. Теперь мы связаны его кровью. В эти три дня многие из нас возмужали, почувствовали себя повзрослевшими, ощутили свою возросшую ответственность. Батюшкина гибель еще раз напомнила нам, что мы живем в страшном мире, в котором по-прежнему властвуют силы тьмы, что теперь они станут еще лютее. И поэтому ни в коем случае нельзя духовно расслабиться. С горечью и тревогой слушали мы слова Господа, перед распятием (Лк. 23. 28, 31): «...не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших... Ибо, если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?» Что может ждать нашу страну, если она убила своего праведника? Неужели судьба Содома и Гоморры?

XXXIV

Митрополит Ювеналий прочитал нам послание архиепископа Антония Блюма, сразу узнавшего о гибели батюшки. Мы слушали его и впитывали сердцем каждое слово. Это была подлинная благая весть Воскресения. Хоронили отца Александра в день Усекновения главы Иоанна Крестителя, убитого Иродом за верность Божьей правде. У меня осталась одна из последних фотографий батюшки, где за его спиной икона, на которой — голова Иоанна Крестителя на блюде. А на следующий день после похорон батюшки были его именины — перенесение мощей святого князя Александра Невского. Мученичество и воинствование. Сколько Божьих знаков было на этом удивительном пути вплоть до самого конца его! Да и вся его жизнь стала Божьим знаком, воздвигнутым Крестом.

XXXV

С каждым днем отец все больше и больше входит в мою жизнь. Помощь его я ощущаю все явственнеe. Однажды я читал апостола Павла и вдруг отчетливо услышал слова из «Первого послания к Коринфянам», произнесенные голосом отца Александра: «Ибо, хотя у вас тысячи наставников во Христе, но не много отцов: я родил вас во Христе Иисусе благовествованием. Посему умоляю вас: подражайте мне, как я Христу». И мне вдруг вспомнилось: именно на это место из апостола Павла батюшка произносил воскресную проповедь, когда я увидел его в первый раз. Теперь эти стихи имеют для меня особенный, личный смысл. Я до конца осознал — во Христе меня, как и многих других, родил отец Александр. И рождение это не завершено. Оно продолжается и по сей день.

XXXVI

А однажды я увидел батюшку во сне. Мы стояли с ним на эскалаторе в метро. Помню, это была станция Новокузнецкая. Батюшка был в своей черной зимней куртке и меховой шапке. Лицо его озарял необычайно теплый, даже жаркий, золотисто-малиновый свет. Впоследствии я увидел фотографию отца Александра, озаренного именно таким светом, на обложке французского христианского журнала...

Отец стоял передо мной живой. Я хотел предупредить его о том, что с ним случится, но не мог — язык не слушался. И вдруг понял — не надо.

«Бежим наперегонки», — сказал мне батюшка. И, не дожидаясь моего ответа, вдруг сорвался и стремглав бросился бежать вниз по эскалатору. Я — за ним. Но куда мне было угнаться! Ноги мои заплетались, я все время спотыкался. А батюшка бежал уже далеко впереди.

Но в вагоне метро мы с ним оказались вместе. И там я задал ему вопрос. Точный смысл его не Могу сейчас вспомнить. Но это было самое главное. То, что я никогда не мог высказать на исповеди. Батюшка ответил мне несколькими словами. Я не помню их. Помню другое — чувство радости и мира, который снизошел на меня после 6атюшкиного ответа. Это был ответ, делающий ненужными все остальные вопросы. В нем было все.

Сегодня я понимаю, что это не просто сон.

XXXVII

Одиноко без батюшки. И чем дальше, тем глубже будем мы осознавать свое одиночество. Горько, когда знаешь, что никто не обнимет тебя за плечи, не подбодрит улыбкой, не разрешит одним словом то, что тебя мучает, не скажет: «вперед»... И вместе с тем понимаешь — детство прошло. А повзрослевшие дети должны продолжать дело отца: помогать, утешать, преображать мир, превратить всю свою жизнь в Поступок, сделать ее такой же творческой, пламенеющей, жертвенной, воздвигнуть в ней Крест, просвещать ближних, вести их к Богу. Но что бы мы все могли сегодня без помощи батюшки, без его примера? «Подражайте мне, как я Христу»…

Отец Александр жив. Мы убеждаемся в этом каждый день. Живое общение с ним у нас не прекращается. Его помощь ощущают и те люди, которые сегодня находятся на пути к Христу. Но только сейчас мы понимаем по-настоящему, кто был рядом с нами.

Однажды мне пришлось стать участником разговора, несколько слов из которого буду помнить всегда.

— Батюшка был просто нормальный святой человек.

— Так нормальный или святой?

— Нормальный святой. Святость — это норма. Это, наверное, и есть самое главное, чему

научил нас батюшка. Всей своей жизнью.