Главы из книги Михаила Меня "Завет и обет", посвящённой памяти отца — сокращённый вариант. Опубликовано в журнале "Истина и жизнь" №1, 2000 г.  с. 12-15.

Тяга людей к вере становилась всё сильнее, и фигура отца, популярность которого постепенно росла, не на шутку тревожила правящую комбюрократию. Мы готовились к самому худшему, тем более что новый генсек Андропов, долгое время возглавлявший КГБ, видимо, перенял кое-что из практики «вождя всех народов» и сразу принялся «закручивать гайки». Кампания эта быстро выдохлась, да и сам генсек дышал на ладан, но в начале своего полновластия он повёл массированное давление на инакомыслие, в том числе на Церковь.

Репрессивный рецидив, однако, требовал обоснования, и Андропов был озабочен накоплением компромата на некоторых религиозных деятелей. Технология была отлажена ещё полвека назад, с обновлением кадров у КГБ проблем не было. «Органы» взялись за окружение отца.

Много неприятностей ему и всем нам доставил арест бывшего отцовского прихожанина, который отошёл от православия, стал католиком и создал небольшую группу из единоверцев. Им заинтересовались комитетчики. Католики у них были на особом счету, поскольку их общинами руководили из-за границы; при желании КГБ легко могло «найти» среди них «агентов иностранных спецслужб». Бывший духовный сын о. Александра не выдержал и оговорил отца, многих наших друзей и близких — а именно этого от него и добивались.

Это был пик испытаний, обрушившихся на отца и всю нашу семью. Отца по нескольку раз на неделе вызывали на многочасовые допросы, так что он возвращался оттуда порой к полуночи, страшно измотанный. Следствие тянулось месяцами, и мы каждый день со страхом ожидали, что с очередного допроса отец не вернётся, а мы получим уведомление о его заключении под стражу. Такое ожидание выматывало душу. Я часто слышал рыдания матери, видел слезы сестры, и сердце пронзала нестерпимая боль.

Разумеется, наши друзья были в курсе происходящего и тоже тревожились за отца. Одни предлагали ему уехать на Запад, другие возражали, что при Андропове выехать из страны стало многократно труднее. Отец же чувствовал, что возможна куда более тонкая игра: ему как раз могут дать эмигрировать, чтобы этим дискредитировать здоровые, непричастные к сотрудничеству с «органами» силы в Русской Православной Церкви. На этом, скорее всего, и строился расчёт, иначе отца давно бы уже арестовали. КГБ необходимо было оторвать его от паствы, которой становилось всё больше. Однако арест, в отличие от 30-х годов, только прибавил бы отцу популярности. Поэтому там решили взять его измором: доносами, допросами, угрозами и клеветой. Но отец не поддавался давлению и отклонял предложения об отъезде за рубеж. Он говорил: «Писатель может писать и распространять книги где угодно. Священник-миссионер, оторванный от своей паствы, перестаёт быть таковым. Священство — не только сан, но и служение людям, верующим в спасительную силу таинств, к которым их приобщает тот, кому они полностью доверяют, к кому идут со своими проблемами и духовными исканиями. Я должен остаться со своими прихожанами, в своей стране. Здесь я нужен — и тем счастлив».

Вот на таком фоне происходило моё возвращение к гражданской жизни после армии. Первым делом, я поступил на рабфак Института культуры... А работать устроился во Дворец культуры Московского института железнодорожного транспорта (МИИТ). Начальник у меня, конечно, был, но он по большей части общался не со мной, а с Бахусом. Увидев, что с делом я знаком, он с лёгкой душой доверил мне и технику, и постановку звука. Надо ли говорить, с каким самозабвением я предался экспериментам!

Казалось бы, хоть тут какая-то отдушина — ан нет. Через пару-другую месяцев звонит мне на работу некто и представляется близким знакомым капитан-лейтенанта Тарана с Дальнего Востока. Он, мол, в Москве проездом и очень хочет свидеться со мной. Ничего тревожного я поначалу не заподозрил. Мало ли знакомых у каплея Тарана? Получить весточку из той, армейской жизни было даже приятно.

Встречу мы назначили в саду «Аквариум», возле театра имени Моссовета. Когда сошёл эмоциональный всплеск, вызванный воспоминаниями, я насторожился. Договариваясь о встрече, собеседник вел себя не как провинциал, ни разу не бывавший в Москве. Тот бы сто раз переспросил, где да как найти. А этот сориентировался сразу Либо не чужак, либо хорошо проинструктирован — и понятное дело где. Поделился подозрениями с друзьями. Те отмахнулись: тебе теперь всюду «органы» мерещатся! Успокоенный, я отправился на встречу

Звонивший оказался молодым подтянутым человеком в сером костюме. На вид ловок, но выправка не военная. Похож скорее на комсомольского функционера и уж никак не на провинциала. Я внутренне подтянулся. Незнакомец завёл разговор. Начал издалека, долго распространялся о Таране, Тихоокеанском флоте, Дальнем Востоке. Потом перешел на мою персону, причём вместо «я» всё время говорил «мы». Кто это «мы», я вскоре понял. Предчувствия меня не обманули: привет от особистов! А мой визави стал выкладывать карты. Мы, мол, знаем, что вы, Михаил, мечтаете о творческом поприще. Нам известно о вашем поступлении на рабфак Института культуры и материальных затруднениях — зарплата у вас не ахти какая, подрабатывать приходится. И дорога из Семхоза утомляет, надо квартиру снимать, а это большие расходы. Короче, лубянский посланник проявил удивительную для дальневосточника осведомлённость. Далее в ход пошёл козырь: трудности могут остаться позади, планы ваши вполне осуществимы, если... Наконец разговор перешёл к главному: «нам» интересно было бы знать круг посетителей вашего дома, особенно визитёров отца, прежде всего — иностранцев и священников, а также темы их бесед. Ваш отец — человек научного склада, поэтому знать не знает, какие опасные люди могут проникнуть к вам в дом и какие неприятности из-за этого могут приключиться. Но мы-то уж знаем, поэтому заботимся о том, чтобы этого не произошло. Нет-нет, в штатные осведомители «мы» вас не зовём, а чисто по-человечески просим прояснять ситуацию во избежание подозрительных случаев и опасных инцидентов. Ничего в этом нет страшного и зазорного...

Когда «приезжий с периферии» наконец добрался до сути дела, во мне всё закипело. Захотелось от всей души врезать этому сладкоголосому вербовщику по его лощёной физиономии. Но, к счастью, я с собой совладал. Может, расчёт и был если не на успешную вербовку так на мою несдержанность. Тогда бы дело раздули до уголовного, а то и политического, и отцу явно могло не поздоровиться.

Агент между тем продолжал разводить свою демагогию. Я его практически не слушал: в глазах было темно от гнева и отвращения. Издавая время от времени какие-то междометия, я лихорадочно думал: что же делать? Они ни за что не отстанут. Как бы в подтверждение моих мыслей кагебист на прощание обронил: «Мы вас обязательно разыщем, позвоним».

Разозлённый и подавленный, я отправился домой. В голове стоял звон, грудь придавила тяжесть. «Ну уж нет, — думаю. — Решили сделать из меня Павлика Морозова? Обойдётесь!» Долго ходил из угла в угол, потом сидел, размышлял. Вертелись в голове разные варианты, но ничего стоящего я так и не придумал. Пришел утром на работу, а навстречу мне начальник тебя, мол, уже разыскивают, звонил такой-то. Это был вчерашний вербовщик. «Плотно взялись, — подумал я, — вздохнуть не дают». Оставалось только одно: уповать на мудрость отца.

Не сразу я на это решился — ведь отец всех нас берёг. Многое из того, что пришлось пережить ему на допросах, он наверняка от нас утаивал. Больше того: рассказывая о своих бдениях в лубянских кабинетах, он изображал их чуть ли не забавными эпизодами. С неизменным юмором живописал образы следователей, передавал реплики и монологи, не делающие чести уму этих «спецов». Но нас его бравада не успокаивала. Слишком хорошо каждый в стране знал, что это за учреждение — Комитет госбезопасности CCCР.

Так или иначе, то обуреваемый паническими мыслями, то впадая в какую-то прострацию, я ехал к отцу за советом. Как только мы уединились в его кабинете, я стал выплёскивать всё, что накипело на душе: сумбурно, взволнованно и, наверное, не слишком вразумительно. Я говорил, говорил — и вдруг осёкся: вместо сумрачно-тревожного отцовского лица на меня глядело ободряющее, чуть ли не веселое. Это совершенно не вязалось с моими представлениями о размерах свалившейся на меня опасности, от которой не было спасения! А когда я закончил всё на той же траурной ноте, отец вдруг засмеялся и воскликнул: «Ну, мерзавцы! И до тебя добрались!» — причём и в смехе его, и в этом возгласе явственно слышался оттенок какой-то пренебрежительной жалости к тем, кто устроил мне ту злосчастную встречу «И что же будем делать?» — спросил отец Я поспешно начал перебирать варианты, которые сам же отверг, и, чувствуя, что всё это не годится, впал было в уныние. А отец, терпеливо выслушав мои сетования, веско сказал: «Спокойно! Не суетись. Смени работу и квартиру — там тебя всегда отыщут и покоя не дадут. На работу устройся либо по совместительству, либо по чужой трудовой книжке, но аккуратно, чтоб никто ничего не заподозрил. В комитете потрепыхаются, поищут тебя, потеряют след и отстанут».

Поражённый такой реакцией, я вытаращил глаза и с жаром выпалил: «Да как же так? Это ведь самая "мужская" (на тогдашнем молодёжном жаргоне — "могущественная") организация в мире! Она контролирует в стране всё и всех. Не пройдёт и пары суток, как меня отыщут!» Oтeц был всё так же спокоен. «В этой "самой мужской" организации, — заметил он, — тоже люди работают, а не всемогущие волшебники. И у них есть человеческие слабости, свои заботы и соображения — поважней твоей персоны и дел, высосанных из пальца. Скоро лето, отпуска -не до тебя будет. У них и посерьёзней работы хватает. Махнут на тебя рукой, а разработку по тебе сдадут в архив. Всё устаканится, будь уверен. Говорю как знающий человек».

Действительно, отец уже достаточно пообщался с этой братией, чтобы иметь право делать такие выводы. Но успокоился я не вполне, видно, крепко в моей голове засели мифы о «рождённой революцией» всесильной организации. Я считал, что за мной ведётся постоянная слежка и оперативники только ждут команды, чтобы схватить меня и учинить расправу. Тем не менее советы отца я исполнил в точности. Уволился с обеих работ — основной и по совместительству, съехал на другую квартиру Хозяева знать меня не знали, чему я был несказанно рад, как и тому, что Москва — гигантский мегаполис, где легко затеряться. Внял  я и совету воспользоваться чужой трудовой книжкой Оформился на работу один знакомый, а я работал вместо него оркестрантом в химкинском ресторане «Юбилейный».

Я доложил отцу обо всём сделанном. Мое трудоустройство в ресторане он одобрил: действительно, таких заведений с музыкой в Москве и окрестностях — пруд пруди, народу там полно, масса командированных — словом проходной двор. Искать в подобных местах человека — что иголку в стоге сена.

Каждому новому совету отца я также следовал неукоснительно. Работая по чужой трудовой книжке, звался не своей фамилией, а её владельца. Адресами и телефонами не обменивался, тесных контактов и связей не заводил. Одним словом, «ушёл в подполье». Вроде всё складывалось удачно. Но сердце жгла нестерпимая горечь и ненависть к тем, кто, изображая борьбу с мифическими врагами народа, походя ломает судьбы людей. Я вынужден был покинул институт, прервать трудовой стаж — по тем временам немалый урон. Впрочем, разве это большая цена за порядочность, за честь отца и мою, за право быть свободным от обязательств перед негодяями, если за это иные клали на весы собственную жизнь?!

Всё получилось в точности так, как предсказывал отец. Месяц прошёл, другой, третий — никто меня не выявил, не разоблачил, не задержал. По прошествии времени я стал спокойно размышлять: да кто, собственно, я такой, чтобы из-за меня КГБ вставал на уши? Не матёрый шпион, не диссидент, не террорист, не лидер оппозиции. Не та фигура, чтобы выбрасывать уйму денег на поиски меня по всей Москве и Подмосковью... Вечерами я занимал место в оркестре, играл популярные номера, выполнял заказы разгорячённой публики. Тягостное это дело, когда вместо искусства — дым коромыслом, пьяные, ревущие песни голоса или выяснения, кто кого уважает, шарканье танцующих ног, звон бокалов, звяканье приборов да крики повздоривших. Но всё же видеть это — куда меньшее зло, чем лицезреть физиономии типов вроде того липового дальневосточника.

Иногда, обуреваемый любопытством, я звонил из автомата бывшим начальникам на обе прежние работы. Те поначалу кричали: «Тебя отчаянно ищут, телефон оборвали!» Потом об этом упоминать перестали. Выяснилось, что «оперы» пару раз приезжали в Семхоз, причём беседы вели не с отцом, а с матерью. Видимо, полагали, что с отцом у меня полная договорённость, а с матерью — душевная близость и доверительность, авось у неё что-нибудь выведают! Пытались закинуть удочку: вот, дескать, никак Михаила не найдём, а у нас к нему вопросы по его службе в армии, есть некоторые неясности и т. п. Мама с отменной вежливостью отвечала: «Всё понимаю, но он скрытничает. Знаем, что снимает где-то в Москве квартиру, подрабатывает в каком-то театре — и больше ничего». Раздосадованные оперативники и так пытались повернуть, и этак, но все их хлопоты оказывались напрасными. Так, несолоно хлебавши, и убирались восвояси.

Как только я почувствовал, что «органы» от меня отстали, осмелился наведаться в Институт культуры: мне хотелось наверстать упущенное. Однако меня ждал новый удар: потупив взор, ответственный за работу с рабфаковцами выдавил, что меня отчислили. Я изумился: рабфак — не основной курс, каждодневных посещений от нас не требовали. Сдал контрольные — и порядок! Отчислять просто так, ни за что, на рабфаке не принято, да и не я один пропускал занятия. Это было в порядке вещей: большинство из нас работали. Ответственный мялся, кряхтел, разводил руками — таково решение, оно обжалованыо не подлежит. Лишь спустя несколько лет, зайдя в излюбленную нами, институтскими, пивнушку на набережной Москвы-реки, славную демократическими порядками (туда запросто захаживали и вместе посиживали и преподаватели, и студенты), мы с ним вспомнили об этом случае, и ответственный по рабфаку признался: приходили из «органов» и надавили на деканат, потребовав моего отчисления. Я смекнул, что это от злости за их провал. Ведь институт мог быть ниточкой, которая вывела бы оперативников на меня, а они её сами обрезали. Тогда я ещё раз убедился, насколько предусмотрителен и мудр был отец, когда посоветовал распрощаться до поры и с институтом.

Это был первый и, слава Богу, единственный мой конфликт с советской властью, её карательными органами. Я вовсе не собирался с ними конфликтовать, но на противостояние всё-таки был обречён, поскольку бодро маршировать в панурговом стаде к мифическим «сияющим вершинам» считал для себя унизительным. Сопоставляя отца и его окружение с их преследователями и мучителями, совершенно отчётливо понимаешь, где в действительности были сосредоточены ум, честь и совесть эпохи, а где — дурость, беззаконие, бесчеловечность, безнравственность. Власть, пытающаяся сделать из сына стукача на своего отца, ниспровергающая пятую заповедь Божью — основу здоровых человеческих отношений, порочна в своей основе. Она изначально была обречена ещё и по этой причине.
 

Был у меня один знакомый, профессиональный музыкант. Пробовал себя в сочинении музыки, но по специальности нигде не работал. Многие люди в ту пору нашли способ высвободить время для творчества: устраивались или на сменную работу, или сторожами, дворниками, истопниками. И мой знакомый оформился сторожем, чтобы не числиться тунеядцем, а сам продолжал поиск в области композиции и к тому же приторговывал музыкальными инструментами — на оклад сторожа было не прожить. В условиях планово-распределительной экономики снабжение музыкантов высококлассными инструментами и аппаратурой поневоле ушло в «теневой сектор». Даже в солидных магазинах — на Неглинной, на Нижней Масловке — пылилось то, чем брезговала самая захудалая самодеятельность. Поэтому редкий музыкант не пользовался «чёрным рынком», и я, грешным делом, тоже к нему прибегал: хотелось иметь инструмент получше, а тот, что уже не удовлетворяет, сбыть с рук Но одно дело оказаться на рынке по насущной необходимости, а другое — втянуться в его нутро, приобрести вкус к сделкам, получать с них прибыток. Мой приятель Алексей как раз угодил в эту среду Посредничество сейчас признаётся нормальным бизнесом, а тогда называлось «спекуляцией» и жестоко каралось. Предвидя возможные неприятности, я говорил Алексею, что «органы» могут в конце концов обратить внимание на то, что он постоянно отирается возле магазинов и занят не подобающим советскому человеку делом. Тот только отмахивался и обзывал меня почему-то «конъюнктурщиком» (видимо, считал, что у меня не те музыкальные вкусы). Я же как в воду глядел.

Надо сказать, что Алексей работал сторожем не где-нибудь, а в Центре управления полётами космических аппаратов (ЦУП). Сторожам выдавалось табельное оружие. Получил его и Алексей со своей сменщицей. Пришёл он раз на дежурство, заглянул в сторожку, а там его сменщица лежит обезоруженная, окровавленная — умирает. Сердце доброго от природы парня сжалось, он немедленно вызвал милицию, а сам понёс раненую на руках к проходной, чтобы ей поскорее оказали помощь. Подлипки — город небольшой; милиция прибыла тут же и увидела картину: сторож положил окровавленную женщину на землю и сам весь в крови. Этого оказалось достаточно, чтобы зачислить его в главные подозреваемые и взять под стражу Наивный, он не знал, что милиции всегда удобно иметь под рукой задержанного, независимо от того, виновен тот или нет. Она как пользовалась, так и пользуется презумпцией виновности.

Алексей оказался в заключении, а на его квартире тут же произвели обыск. Дома у сторожа оказалось значительное количество музыкальных инструментов и приличная сумма денег. Мать Алексея подтвердила, что он работает сторожем, а в свободное время музицирует. Следователи единодушно сделали вывод: подозрительное дело! Что должен делать простой советский сторож? Он должен, придя домой, выпить рюмку водки, закусить колбаской по 2 руб. 20 коп. за кило или селедкой с картошкой, посмотреть по «телеку» футбол и лечь спать. А этот, видите ли, играет. Опять же: с чего это молодой человек с вузовским дипломом — и сторожем работает, да ещё в ЦУПе? Явная нестыковочка. Нехорошим попахивает, вражеским. Вот возьмём деньги — откуда такие у сторожа? Его матушка тут же сориентировалась и заявила; «А это мы долгие годы на машину сыну копили, не сегодня завтра уже покупать собирались». Оперативники прикинули: да, сумма соответствует. Но поступили хитро. Придя в камеру, они задали Алексею вопрос: «Вот, деньги нашли, и немалые, а мать твоя не знает, откуда они. Не объяснишь ли сам?» Затюканный Алексей легко купился на этот стандартный приём и признался в «спекуляции» инструментами.

Потянув за эту ниточку, следователи стали выявлять клиентуру сторожа-торговца. Прослеживали сделки по каждому инструменту и не обошли вниманием бас-гитару, которую он приобрёл у меня. Но не этот случайный эпизод стал причиной вовлечения меня в следствие. При обыске у Алексея обнаружили собрание видеокассет — штук тридцать. По тем временам видеокассета была редкостью, предметом роскоши. И снова на допросах стали выяснять, когда и от кого приобретена каждая. Две из них Алексей приобрёл у меня, в чём чистосердечно признался. Среди них был фильм о похождениях героя, которого играл Чак Норрис, во Вьетнаме. Там этот бравый вояка, как говорится, одним махом семерых побивахом. А эти вьетнамские коммунисты — сущие звери, и у каждого в кабинете висит портрет Ленина (в действительности же вьетнамцы вешали как раз не его портреты, а Хо Ши Мина). Словом — примитивная агитка, только на американский манер. Но, по меркам наших тогдашних идеологов, это был типичный образец злостной антикоммунистической пропаганды.

Следователи возликовали: да тут гнездо — не только спекуляции, но и враждебной деятельности! Сразу связались с КГБ, и в Люберцы, где репетировала наша группа «Мост», явилась целая бригада оперативников для моего задержания. Ушли они ни с чем — я сидел в укромной комнатке, осмотреть которую они не удосужились. А мне за ними оттуда понаблюдать удалось. Ребята им заявили, что в тот день меня не видели.

Я стал размышлять об этом визите. Пришёл к мысли, что он может быть связан только с коммерцией Алексея. Тому дали связаться со мной по телефону, и он просил меня подтвердить факт продажи ему бас-гитары. Про кассеты же не сказал ни слова. Я опять стал прикидывать — как поступить? Как ни избегай неприятной встречи со следователями, долго не продержишься, только в подозрениях укрепишь. Лучше самому на них выйти, чем ждать очередного визита. Так я и сделал. Встречаться с ними пришлось трижды. Я подтвердил, что гитару Алексей приобрёл у меня, а вот насчёт видеокассеты с Чаком Норрисом очень разочаровал следователей: не моя она, и всё тут! «Органы» предприняли отчаянные усилия, чтобы не дать развалиться делу об «антисоветском подполье», где активно работает сын опасного священника. Меня буквально измором брали: «Да ведь вот она лежит, ваша кассета! Мы вам её возвращаем — и дело с концом. Надо только подписать бумагу, что она ваша». — «Вижу, — валял дурака я, — лежит. Но не моя. С чего вы это взяли? На ней что, написано, что она моя? Может, когда-то я и давал кассету Алексею, но только не эту».

Никаких улик против меня не было, показания Алексея не подтвердились. Следователь дошёл до белого каления, пытаясь заставить меня признать кассету своей: то уговаривал, то угрожал, но толку не добился.

На последней встрече следователь сдался. Я вышел чистым из этой ситуации, всё обошлось и для Алексея — его отпустили. На финальном раунде присутствовал некий молодой человек со смутно знакомой внешностью. Я предположил, что он из КГБ, и не ошибся. Одного намёка было достаточно, чтобы убедиться: передо мной сидел фальшивый «друг Тарана», с которым мы встречались в саду «Аквариум». На прощанье он мне заявил: «Вот, Михаил, ты ещё студент. А мог бы давно стать либо серьёзным режиссёром, либо известным руководителем музыкального ансамбля или театрального коллектива. Сколько времени зря потерял! Вот что значит неправильно себя вести. И сейчас ведёшь так же. А потому отныне и до веку твоя судьба — быть заурядным кабацким лабухом. Мы будем всё время следить за тем, чтоб ты на этом дне остался и никогда не смог подняться. Все твои хард-роковые эксперименты закончатся ничем. Мы всё равно опустим тебя с занятых высот на пол».

Сказано это было высокомерным и внешне спокойным тоном. Но актёр из «опера» был неважнецкий. Сквозь деланное спокойствие так и выпирала клокочущая ненависть. Напыщенность угрозы выдавала с головой: они предчувствуют потерю своего всесилия. Другой причиной этой филиппики наверняка были и личные мотивы. Именно этот «гость с периферии» потерял меня из виду, за что, должно быть, получил нагоняй. С таким «проколом» не скоро в их конторе карьеру выправляют.

Домой я вернулся удовлетворённый. Поблагодарил Бога и отца. Именно он научил меня правилам поведения с милицией и КГБ, в том числе и на случай с кассетой. Он за меня здорово переживал, о чём я позже узнал от одной прихожанки. Перестройка перестройкой, а посадить ни за что вполне ещё могли. Случай с Новодворской это подтвердил.

Тем не менее страна менялась. И огорошенные ребята-гебисты кусали локти, видя, как широко и методично развенчивают в прессе их кумиров, восторженно встречают выпущенных политзаключённых, критикуют стиль и методы работы КГБ, всё больше склоняясь к оценке их деятельности как беззаконной и преступной. Это была новая и более бурная оттепель, вызвавшая у многих состояние эйфории. Многого по наивности мы не видели и потому допустили немало досадных промахов. Но это уже другая история, а тогда страна оттаивала. Тронулся лёд и во взаимоотношениях властей с Церковью.

По той или иной причине, но перемена произошла, и отец её приветствовал. Правда, с осторожностью и даже некоторым скептицизмом. Один из его духовных детей спросил как-то: «Что вы, батюшка, думаете о перестройке, гласности, обо всех изменениях последних лет?» Отец ответил: «Пока охотники гоняются друг за другом, заяц может немного попрыгать на свободе».

Тогда, со второй половины 1988 года, для отца по существу началась новая эпоха.