Ю. и М. Глазовы с о. Александром Менем

В недавний свой приезд в Москву я повидал многих, очень многих своих друзей и знакомых. Друзей дорогих, милых сердцу. Но, быть может, ни с кем мне не было так хорошо, легко, привольно после многих лет эмиграции... Передо мной, рядом со мной был всё тот же улыбающийся, весёлый, неунывающий отец Александр. После восемнадцати лет разлуки мы встретились так, словно бы расстались несколько дней назад. А за это время протекла целая жизнь...

Многие умерли, и некоторых из них отец Александр отпевал, как это было с Надеждой Яковлевной Мандельштам. Уехали за рубеж бесчисленные друзья. В Париже трагически погиб Саша Галич, певший перед отъездом, что вернётся «в тот единственный дом, где с куполом синим не властно соперничать небо». Синий купол церкви в Новой Деревне был мне тоже бесконечно дорог. В этой церкви отец Александр венчал нас с Мариной в присутствии моего, теперь покойного, друга Владимира Кормера и нашей бесценной Натали Трауберг. Много раз в своей жизни вспоминал я сцену своего венчания и слова, сказанные в церкви, за закрытыми дверьми. В те тёмные дни, когда сидел в заключении отец Глеб Якунин и многие другие, отца Александра беспрестанно вызывали на допросы в органы. Он сам мне говорил, что уже не надеялся выйти из этой переделки невредимым. Но он не сдался, не раскололся, не эмигрировал. Он не предал своих друзей, не отказался от веры в Христа. Люди смертны и грешны, но поверить в то, чтобы отец Александр мог отказаться при каких-либо обстоятельствах от Христа и веры, я был бы готов точно так же, как поверить в то, что солнце завтра перестанет согревать землю, а вода — кипеть над огнём.

Любовь к Иисусу Христу Александр Мень унаследовал от матери и её сестры. Я помню мать Алика: удивительно мягкую, умную и, возможно, святую женщину, казавшуюся в наше время воплощением святой Моники. Разве что сын её, в отличие от св. Августина, никогда не противился обращению в веру. Помню и трогательного отца, взрастившего Алика и другого своего сына — Павла, крёстного моей дочери. В те далёкие годы, когда о вере в Иисуса Христа лучше было даже не заикаться, юный Алик Мень верил, не скрывая этого, жил светлой верой в нашего Спасителя и терпел первые гонения. Такая вера даруется свыше, и забывать об этом было бы несправедливо и, быть может, даже кощунственно. Думаю, что само существование на белом свете таких людей, как отец Александр, является лучшим доказательством бытия Господа Бога и Сына Его Христа...

Где бы ни появлялся отец Александр, он неизменно оказывался в центре внимания. Почему? Потому ли, что был священником и это возбуждало любопытство? Потому ли, что был необыкновенно красив и привлекал к себе взоры и мысли людей? Поражал ли он своей необыкновенной добротой, деятельным состраданием к людям, к последнему человечку, забитому и оставленному? Потому ли, что помнил о голодном, разутом, об узниках темниц? Я не знаю ни одного случая, когда бы отец Александр был зол, недоволен, находился в состоянии гнева, надрыва. Полной мерой отпускал ему Господь Бог внутреннего покоя и мира. И вместе с тем, надо думать, только один Бог и знал, что происходило в глубине души Его избранника. Ибо знаем, что чем ближе подходит человек к состоянию святости, тем больше разгорается огонь недовольства собой, осознания своей греховности и озабоченности всем, что совершается в мире...

Его непритворно любили. Любили простые люди: мастеровые, старушки. Даже та, что после обедни подходила к нему и, ничтоже сумняшеся, не хуже той, гусовской, спрашивала: «А правда ли говорят о вас, батюшка, что вы еврей?» Но в большинстве своём эти люди видели в нём что-то особенное и вовсе забывали о его «неправильном» происхождении. Что можно было им сказать? Что Сама Богоматерь была еврейка, даже не крещёная, ибо на Ней не было греха? И что обручник Её, святой Иосиф, был из того же племени?..

Я часто сидел с ним в кругу наших общих друзей — православных пастырей. За одним столом вели мы спасительные, исцеляющие душу разговоры. С каким вниманием и любовью относился к нему его старый друг отец Глеб Якунин! Я видел в этом кругу, и совсем недавно, другого известного пастыря, ныне — российского депутата, который за несколько сот километров приехал к нему, отцу Александру, чтобы поговорить по душам, посоветоваться, исповедаться, отлично зная, что несравним отец Александр в способности слушать, давать совет, хранить тайну исповеди. Знаю я, и как относится к нему наш общий друг Анатолий Эммануилович  (А.Э.Левитин-Краснов, церковный писатель, диссидент. — Ред.), приехавший из Швейцарии. Любовь, великая и живительная любовь к этому сыну России всегда присутствовала в его словах об отце Александре. И уж кто-кто, а он-то знал отца Александра несколько десятилетий, знал в самых разных, в самых опасных, рискованных и скрытых от внимания людей ситуациях. Сколько раз видел я в обществе отца Александра покойного отца Сергия Желудкова! Отец Сергий принадлежал к исчезающему теперь на Руси слою странников, слегка юродивых, бескорыстных и вместе с тем мудрых подвижников, проницательных пастырей. В глазах этого необыкновенного страдальца за веру русскую читались любовь к отцу Александру и полное доверие к нему. А ведь отец Александр был намного моложе... Откуда в нём бившая животворным ключом эта мудрость видения, это понимание людей, принадлежащих к самым разным слоям народа?.. Я знаю, в каких тесных и дружественных отношениях находился отец Александр с таким церковным подвижником, как покойный отец Николай Эшлиман. Кто может оценить слова участия и проявление обыкновенного человеческого тепла в тяжёлые, томительные дни, когда ближайшие друзья даже показаться к тебе боятся, опасаются звонить тебе по телефону, обнаружить своё знакомство с тобою? Мой друг Дмитрий Панин до последнего дня своего пребывания в России посещал церковь в Новой Деревне и неукоснительно хорошо отзывался об отце Александре, хотя у него были свои счёты с Православной Церковью. Наш любимый бард Александр Галич в трудную для себя и почти безвыходную минуту получал помощь и душевную поддержку всё от того же неунывающего, жизнерадостного и всепонимающего отца Александра. Друзья мои — Юрий Титов и покойная, несправедливо забытая Лена Строева уважали, любили, почитали его. Возможно, со временем мы узнаем немного больше об отношениях его с Солженицыным в теперь уже далёкие и нелёгкие годы. Не каждого принимала в своём доме и Надежда Мандельштам, чей крутой нрав испытали на себе многие. И со всеми ними отец Александр дружил, бывал у них, выслушивал, надо думать, их исповеди, вносил в их души успокоение и радость. Близкие его знали, что на многие дни, недели, а то и месяцы вперёд он наполнял дом, им посещённый, своим удивительным присутствием, светлой аурой, ангельской благодатью и лучезарностью. И каждый по своему опыту знал, что всё, сказанное отцу Александру на исповеди, умрёт в нём и ни одна душа на белом свете не узнает о сокровенном.

У отца Александра была отличная библиотека. Он её ценил, собирал всю жизнь, но и легко давал читать книги из неё. Для меня навсегда остались священными воспоминания о тех часах, когда мы, ещё засветло или включив уютную зелёную лампу, усаживались в его кабинете на втором этаже семхозовского дома — с массой развешанных крутом и трогающих душу фотографий, с неизменной горкой писем на столе, накрытом стеклом, — писем, идущих со всего мира, но особенно часто — из Италии и Бельгии. Кругом стояли заветные книги в розоватых или тёмных переплётах, которые хотелось тут же открыть, читать, не отходя от стола, не выходя из этого уютного и спокойного уголка, где всё напоминало о русской старине, о моём любимом ХIХ веке. Тут веял дух Чаадаева и братьев Киреевских, Хомякова и Соловьёва, Карсавина и Мережковского, но не скрывал отец Александр и своих антипатий: для Константина Леонтьева и Василия Розанова на его полках не оставалось места — владельцу библиотеки не нравилось их отношение к евреям.

Отец Александр верил, что время способствовало просветлению умов и возрождению христианства. Нужна была напряжённая повседневная работа по просвещению людей, по освобождению их от пут дикости, страстей, ложных и опасных концепций. Многим было ясно в те годы, что Русь нужно крестить заново. Неоднократно говорил он мне ещё в 60-е годы, что стремительно растущее число людей, принимающих крещение и приходящих в Церковь, носит катастрофический характер для коммунистической системы. Он часто повторял, что в 1953 году умер не просто деспот и тиран, но умер дух зла и сатанизма, возродить который никакими силами никому не удастся.

* *  *

Я часто видел в их доме жену отца Александра — Наташу; на моих глазах подрастали их дети — Ляля и Миша... От Наташи всегда исходили доброта, тепло, улыбка. Обычно она не слишком много говорила, но её присутствие как-то очень хорошо чувствовалось. В ней не было важности, свойственной другим «матушкам». Пожалуй, вера в Бога и доверие к Богу — вот что было главным в ней. И ненаигранная естественность — ни единого фальшивого жеста.

Я очень любил самого младшего члена семьи — Мишеньку. Чистое-чистое лицо, вьющиеся кудри, доверчивые глаза. Он и не подозревал, что оказал на меня сильнейшее влияние ещё в самом начале нашего знакомства с отцом Александром — всего несколькими своими словами.

Я приехал однажды на день рождения отца Александра. Интересно, что родился он в день смерти Ленина. Как известно, при Сталине этот день отмечала вся страна, и миллионы детей, включая меня, выросли в сознании, что 22 января — число, особенно знаменательное. Помню, с каким трепетом входил я в первые свои визиты в дом отца Александра. Честно говоря, и подъезжал я к нему не без страха: всё мне казалось, что дом находится под постоянным прицелом и присмотром. Позже эти опасения я отбросил как совершенно излишние, порождённые обычной для советского человека паранойей, а теперь опять вспоминаю те ощущения и вижу в них уже иной смысл.

В тот приезд — один из первых — в доме, празднично украшенном ещё к Рождеству, а теперь подготовленном ко дню рождения хозяина, как всегда, царил мир и было разлито то изумительное спокойствие, которое я довольно редко наблюдал за свою жизнь. Мишенька, прелестный мальчик с кудряшками и голубыми глазами херувима, подвёл меня к рождественской ёлке, к которой я с детства привык относиться просто как к новогодней, связанной с Дедом Морозом из Колонного зала Дома союзов. С каким чувством гадливости я проходил мимо этого дома мерзких судебных карнавалов и публичных надругательств над людьми, устраивавшихся здесь в страшные сталинские годы!.. Но сейчас, показывая на стоявшие под ёлкой игрушечные ясельки, в которых покоился только что родившийся Иисус, Миша как-то особенно серьёзно и просто сообщил мне: «А это — наш Спаситель!»

Я был изранен своим атеистическим воспитанием и, хотя уверовал в Христа ещё до знакомства с отцом Александром и его семьёй, никак не мог забыть того, что писала треклятая кощунственная пресса по поводу Рождества. Поэтому слова невинного и очаровательного ребёнка пролили на моё сердце сущий бальзам, который продолжал своё целительное воздействие на меня многие недели и даже годы.

Замечу, что в семье отца Александра никогда ни на что не жаловались. Иногда только Наташа в моём присутствии слегка намекнёт на свою нелёгкую жизнь, на своё затворничество, а отец Александр, улыбаясь, положит ей ласковую руку на плечо и скажет такое утешающее, запоминающееся: «Ну ладно тебе, мамулка!» Эти его слова многие годы были в ходу в нашей семье, когда над нею показывались тучи. Многие тяжкие моменты жизни были смягчены и обращены в шутку, в счастливую сторону нашей дружбы и удивительного общения с хорошими людьми.

Я смею сказать, что и у Марины, жены моей, были свои, бесконечно дорогие и важные отношения с Аликом. Мы дружили с ним, в последнее время часто переходили на «ты», но с Мариной у них было давнее, естественное и целомудренное «ты», для меня также глубоко-глубоко личное, драгоценное, связанное и спаянное с благодарным чувством к Самому Господу Богу. Здесь я не могу коснуться даже и части того, что было сказано меж нами за все годы. С особой благодарностью воспринимаю наши последние встречи, наши самые последние беседы. С Мариной на протяжении последних трёх лет, когда ей посчастливилось побывать в Москве, у отца Александра были частые встречи, откровенные разговоры. Он признавался ей, что ему идут постоянные угрозы, но он старается не говорить об этом Наташе. Марина разволновалась разговором и признаниями. Смысл его слов, сказанных Марине в связи с этими угрозами, вкратце можно передать так: «Не надо волноваться. Всё в руках Божиих. Если так случится, если эти угрозы окажутся действительными, то, значит, Самому Богу будет угодно это и в этом нужно видеть большую благодать. Мученичества не ищут и не домогаются. Но не надо бояться, нужно отгонять страх и постараться сделать как можно больше. Каждый день делать как можно больше добрых дел, как можно больше людей обратить в веру. Самое же главное — нужно благодарить Бога за всё, и просыпаясь, и отходя ко сну. Что бы ни случилось, радуйся каждой минуте жизни, радуйся за всё посланное, ибо всё это в руках Божиих. И не отчаивайся. Разлуки нет. В этом ли мире или в другом мы все друг друга любим и всегда будем вместе».

Увы, отца Александра больше нет! Тело его предано земле. Бессмертная его душа — в райском мире, где он продолжает молиться за нас, грешных. Мне не хочется здесь рассуждать о том, кто совершил это убийство... Мне — сквозь слёзы мои — хочется искренне в который раз испросить прощения у него, нашего отца Александра, за грехи наши, за то, что мы были недостойны его — его величия, нами в то время недостаточно оценённого.

На грешной земле нет больше нашего любимого друга, пастыря, наставника. Мы можем за него и ему молиться. Можем вспоминать святые мгновения, проведённые вместе с ним, в его семье, в нашей семье — в нашей общей семье. Уйдя, он оставил нам свою семью, своё дело, свою живую веру, Церковь. Мы стали беднее без него, но, надо думать, не вконец мы осиротели. Кровь мучеников — семя Христово. Мы будем продолжать его святое дело. Приходят в эти минуты на память многие стихи из великих поэтов, которых он так любил, и всё-таки хочется закончить эти заметки словами, им часто приводимыми: «На сем камне Я создам Церковь Мою, и врата адовы не одолеют её».

1990 Галифакс, Канада

на главную страницу